Танцор

Я расскажу вам одну повесть. Она будет о людях, о подводных лодках, о любви и о верности.

А начнем мы с любви, потому что все на этом свете начинается с любви, существует ради нее и заканчивается ею. Порассуждаем обо всех ее составляющих. И не просто обо всех ее составляющих, а, прежде всего, о том, на что ради нее люди способны.

О-о, они способны на многое. Они способны не спать, бежать, замерзать, падать, плыть. Они способны рыдать, рычать, кричать, вопить, орать во все горло, стучаться в любые двери и трясти за грудки – подавай сюда любимого.

Знаете ли вы что такое морская база? Нет? Это потому, что вы счастливые люди. База – это место такое, совсем глухое, чтобы не нашли. А кто его должен найти? Его никто не должен найти, потому что это база подводных лодок. Все это на севере нашей с вами горячо любимой родины.

Скалы, тундры и вода. Та вода навсегда. Любите ли вы воду? Я – да! Баренцево море – заливы, проливы, бухты, глубины и Гольфстрим.

И еще ветер. Ох, какой это ветер, ох! Он дует и дует. Ночи напролет. И днем он тоже дует. Он дует так, что порой кажется, что никогда он не закончит это свое занятие. Он сдувает все. Все подряд – по веревкам люди ходят. Натягивают между домами веревки и ходят, держась за них. А иначе снесет.

А берег тут называют «самоедским». Здесь издавна живут «самоеды», то есть, те, кто сами себя едят. И лоция этих мест называется «Лоция Самоедского берега», берега терпимого и невыносимого. Все тут существует вопреки. Вопреки здравому смыслу, конечно. То есть, по воле человека.

Глубина моря в этой части мирового океана может вдруг резко уменьшиться до пятидесяти метров и тогда такая штука, как Гольфстрим – тук! – и упирается как в стенку, а затем он заворачивает на север и северо-восток, после чего в заливе появляется зыбь, черт бы ее побрал.

Из-за нее корабль может на полном ходу зарываться, (моряки говорят «хлюпать носом») и делает он это по самое это самое, то есть, «по самое не хочу», то есть, самую рубку, но это только в том случае, если корабль тот – подводная лодка, идущая в надводном положении.

И еще «…для преодоления воздействия северо-западного ураганного ветра и возникающего при этом нагонного течения скоростью в четыре-пять узлов в юго-западном направлении, отходя от пирса, командир вынужден развивать ход до полного надводного, чтобы иметь истинную скорость восемь-девять узлов…», – это я вам почти что инструкцию привел. По управлению все той же лодкой.

А вы знаете, что такое подводные лодки? Нет? Это дурочки такие железные. Иногда большие, иногда не очень. Жуткие, жуткие железные штуки.

Про них можно долго рассказывать, но лучше все это потом, а сейчас стоило бы вместе с лучом света попасть в пятое сбоку окно на втором этаже одной бетонной пятиэтажки, что пристроилась недалеко от озера в поселке при той самой базе. Луч света попадет в дырочку на шторе – ею занавешено окно – и через нее в комнату.

Утро, осень, сентябрь, еще солнышко, без пяти минут шесть часов утра, тишь и в комнате все можно рассмотреть.

Собственно, в ней нечего рассматривать: что-то вроде шкафа, столик и кровать. Одна большая кровать. Она занимает почти всю комнату. В кровати двое – он и она. Они спят.

Он спит, как животное, то есть, сразу и наповал. Под одеялом угадывается гибкое тело, длинные мышцы. Это мышцы танцора. Его и зовут Танцором. Это прозвище такое. Ему что-то около двадцати пяти лет и он уже старший лейтенант военно-морского флота, а это значит, что он знает, что в этом мире почем. Стриженый затылок и мальчишество во всем.

На вид ей лет девятнадцать-двадцать – длинные волосы, носик, рука за головой, полуобнаженная грудь. Словом, в постели дети.

Оживает радиоточка, в ней сначала раздается тихий шелест, всхлип, скрежет, возня, а потом все это стихает, как в груди Голиафа перед вдохом и вдруг как грянет! Гимн. Гимн великой страны, «Союз нерушимый».

Шесть часов. Гимн включается ровно в шесть часов утра. Он звучит только четыре минуты, наполняя комнату немыслимым торжеством.

Наши новые знакомые хоть бы вздрогнули – они все так же недвижимы. Гимн отзвучал – теперь пора вставать. Он с закрытыми глазами приподнимается, выползает из-под одеяла, садится, потом нехотя встает, потягиваясь и ломая руки, начинает извиваться всем телом. Движения плавные.

Просыпается девушка. Она лежа смотрит на него. Сначала молча, потом тихо говорит:

– Ты меня любишь?

– Я?

Он останавливается, открывает глаза, лениво тянет:

– Нет, конечно, – после чего продолжает извиваться. – А почему? (останавливается, гримасничая) А потому что люблю себя (опять извивается)… Себя и свое тело… между прочим, божественное… Мда! Остальным телам позволено только существовать.

Она смотрит на него, опираясь локтем в подушку:

– А серьезно?

– А об этом говорят серьезно? Никогда! Ты чего, Пенелопа? Шесть часов! «Любишь, не любишь», – он уже застегивает штаны, – Я же опаздываю!

Она мгновенно вылетает из кровати и припирает его к стенке:

– Ну? Говори! Любишь?

– Так! Девушка... – он пытается освободиться, но это не так просто сделать.

– Ну?!

– Нет!.. Сказал же: не люблю... Но я обожаю. Да! Тут ничего не поделать. Уже в который раз я обо всем этом думаю. Размышляю. Ничего. Ничего не поделать. Я обожаю. Я нахожусь сейчас в этой стадии. А вы знаете как мне тяжело? А? – ему удается с ней справиться, – И с этим надо что-то делать. Что-то предпринять. Что-то делать, что-то делать! А! Я знаю, что делать, – он выталкивает ее из комнаты, выбрасывает вслед ее вещи и закрывает дверь. Потом он подходит к окну, открывает форточку и орет в нее:

– Женька! Су-ббо-тин! Вставай, минер, проклятьем заклейменный! Почему мы тралим мины, потому что мы – дубины! Кто обещал меня разбудить без пятнадцати шесть? А? Ми-не-ееер! Ско-ти-на! А ну, бегом на корабль! В ствол, за-ра-за!

А теперь перед нами квартира в доме напротив. Окна в окна. Там тоже сразу же натыкаешься на постель и в ней тоже двое. Один из них – Женька, как мы только что поняли, минер. Они с Танцором большие друзья. Они такие друзья, что один без другого долго не может – полчаса и уже ищет.

А на лодках так и дружат – парами, редко тройками. Ходят по пирсу в свободное время, чуть ли не под ручку, и говорят, говорят – всё никак не могут наговориться. Или в гости друг к дружке в море ходят. В каюту. Стучатся: «Разрешите к вам в гости» – а потом уже говорят и говорят. А о чем они говорят? О береге, конечно, о солнце, пляже и о женщинах.

Это не описать до чего тут любят солнце. До чего его любят и ждут. Особенно в самом конце полярной ночи, когда первый луч его после зимы чуть только появляется на горизонте. Оно сначала очень ненадолго повисает над его чертой. В погожий день выглядывает только краюшек золотого диска. А затем оно выбирается медленно и сонно, а потом и вспыхивает.

О-оооо, как его здесь ожидают. Как томятся без него, как тоскуют. И сразу же подставляют ему лицо, а глаза закрывают. От него, от солнца, все вокруг сейчас же сверкает, потому как всё еще снежное и волшебное. Всё еще льдистое и от того разбрызгивает падающие лучи. А ты жмуришься и думаешь, что как все-таки здорово, что ты есть и сопки вокруг есть и еще есть замерзшее озеро.

И о женщинах здесь всегда говорят. Говорят так: «Женщины…» – и потом только хорошее. Когда не видишь женщин месяца по три, а иногда и по полгода, то говоришь о них только хорошее.

А дизеля (ударение на «ля»)– так называют подводничков с дизельных лодок – те могут своих женщин и по четырнадцать месяцев не видеть – обычное дело.

А еще от женщин пахнет. Восхитительно. И еще с ними рядом хочется стоять – тут что-то происходит, токи, что ли, от них исходят. Наверное, так. Это ужасно приятные токи. От них улыбка на лице. И потом такое чувство, что рядом с тобой стоит единственная женщина, и что потом ее больше не будет, и от этого у тебя на душе сладко, если только так можно сказать… Тут любят женщину, как в последний раз, будто встреча с ней больше никогда не случится, поэтому всё важно, всё значимо…

А еще говорят о лете, о пляже, о золотом песке, и о том, как в него здорово зарываться, и как он хорошо греет, и как на нем засыпаешь, после того, как наплавался в море до синевы губ.

Женька приподнимается с подушки и шепчет:

– Танцор, зараза.

Женщина накрывается с головой и произносит:

– Печенье в пакете на столе. Не забудь.

– Ага.

Через мгновенье они уже бегут на службу. А почему они на службу бегут? Они бегут потому, что база расположена на расстоянии примерно двух с половиной километров от поселка. На таком вот расстоянии. Это всё из-за ядерного взрыва. Из-за какого ядерного взрыва? Из-за такого. Как бабахнет! Как даст, чуть чего – вот из-за какого. Даст, конечно, не сейчас, не вдруг, ни с того, ни с сего, а когда начнется война. Вот начнется война – тогда, конечно, и даст, тогда всё и произойдет. Раньше проводили расчеты, и по всем расчетам получалось, что если будет ядерный взрыв в базе, то от поселка на таком расстоянии хоть что-то останется. Позже так перестали считать, поумнели, но и на двадцать километров от базы поселок все же не перенесли. Поздно. Уже построили.

Так что на службу бегают. Особенно, если опаздывают. А опаздывают они всегда, потому что офицеры. Эти всегда опаздывают.

– Сколько? – это Женька. Он, таким образом, спрашивает: сколько теперь времени. Он поворачивает голову на бегу, стараясь при этом стриженой челкой и лбом удержать на голове мелко скачущую фуражку.

Фуражка на флотской голове – это что-то. Раньше она была с очень маленькой тульей, и поля у нее тоже были маленькие, потому что это была фуражка флотских офицеров и большие поля ей, стало быть, ни к чему – ее с большими полями любым порывом ветра в воду сбросит; а потом что-то поменялось – сначала в армии, а потом и на флоте, а, может быть в атмосфере, в природе – что-то очень важное, правильно, может быть даже личное, и всюду фуражки стали распухать, увеличиваться в размерах, как гребень племенного петуха. Всюду – это я про тех, кто служит на берегу, а вот флотские офицеры фуражку перешивают, наоборот, уменьшая ее в размерах, после чего она становится похожа на нечто сморщенное, обвисшее. На сморчок она похожа. На гриб. Она так и называется: военно-морской гриб. Должны же офицеры плавсостава отличаться от офицеров береговой базы? Должны. Вот они и отличаются. Держится ли после этого фуражка на голове? Держится. Особым усилием воли.

– Шесть… двадцать шесть! – это Танцор. Само время назвать его настоящее имя. Зовут его Павел Турчанский и среди своих он слывет балбесом. По специальности он корабельный химик, сокращенно начхим – это должность такая. Есть на корабле такое несчастье.

Я знавал адмиралов, которые произносили слово «химик» только с добавлением слова «сраный». Это были замечательные адмиралы. Это были настоящие адмиралы, покорители морей и дохлятиной от них никогда не пахло.

– На санпропускник не попадаем. Прямо к пирсу. Перед КДП переоденемся. У тебя все с собой? – говорит на бегу Танцор.

– А как же! – слышится в ответ.

Стоит объяснить: видите ли, в нашем случае лодка атомная, а на атомные лодки лодочный народ попадает только через санпропускники – специальные помещения, где он оставляет свое белье в шкафчиках, а сам в это время он надевает на себя другое белье – может быть даже защищающее от радиации.

Да, вполне возможно, что и так. Мало ли на свет чудес? Защищает, ограждает, сберегает. От радиации.

Но если народ торопится, то приходится и на ходу переодеваться. Главное иметь в портфеле то самое, схороняющее от радиации, белье. Чушь, конечно, ничего оно не сохраняет, но радостей жизни это всё прибавляет. Каких радостей? Разных. У подводника много разных радостей. А КДП – это контрольно-дозиметрический пост – это такое строение перед пирсом. Домик небольшой. В нем, чуть чего, проверят подводничка во многих местах на предмет радиоактивного заражения.

Чтобы попасть на пирс, у которого лодочка ошвартована, надо через этот КДП пройти уже переодетым – за этим следят. И следят за этим специальные службы. На флоте всегда так: кто-то плавает – а плавает примерно семнадцать процентов от всего личного состава флота, остальные – восемьдесят три – за ними следят. И это не исправить, не избыть. Чего не избыть? Ничего не избыть. Особенно слежку.

А где в этот момент наша девушка и что теперь с ней? Мы ж ее покинули. И покинули мы ее в тот самый момент, когда Паша Турчанский, по кличке Танцор, выставил ее вместе с бельем за дверь.

Пашка, сволочь, конечно, и с любимыми дамами так не поступают, хотя… вот таким обормотам как раз все и прощается. И женщины их любят на зависть всем просто безо всякой памяти. В этот момент наша девушка осторожно открывает ключом дверь своей квартиры. Она старается проскользнуть в свою комнату как можно тише. Она снимает туфли в прихожей, идет босиком, на цыпочках. В дверях комнаты ее встречает мать. У матери усталые глаза. У матерей часто бывают усталые глаза, когда вырастают их дочери.

– Значит, была у Люды?

– Мама…

Ох, мамы, мамы. Они не спят ночами, когда повзрослело их чадо. А чадо повзрослело и ему плевать.

– Лена, отец полночи на кухне курил…

– Ну, ма... я – взрослая.

Так обычно говорят, когда нечего сказать. Так говорят, когда надо защищаться. И вообще – что они только нам не говорят, эти дети, когда защищаются, но все, что они в тот момент говорят, это совсем не то, что они хотят сказать. Зачастую им просто не хватает слов, от того-то они и говорят всё, что им только в голову приходит, а голову им приходят разные разности.

А отцы, конечно же, курят на кухне. Что там у них при этом делается в печени – одна сплошная загадка. Отцовская печень – тебя принесут в жертву, ты страдаешь больше всех. Однако у девушки возраст.

– Тебе только восемнадцать лет исполнилось. Я хоть его знаю?

– Ну, да… – совсем тихо, не глядя в глаза.

– Танцор?

Быстрый кивок.

– О, Господи... опять Танцор... ну, почему опять Танцор?

Видите ли, с Танцором тут уже была одна история. Его обнаружили целующимся у самой двери. И целовался он с дочерью. Страстно. Что происходит в душе у матери, когда у двери в собственное жилище кто-то чужой мнет в объятьях ее повзрослевшее дитя? Там разрастается ноющая боль. Трудно потом объяснить маме, почему хорош твой избранник.

– Потому что…

– Только бы отец не узнал…

А эти двое все еще бегут.

– Поднажали-поднажали! Минер! Скоро откроется второе дыхание и будет легче!

– Ты заткнуться можешь?

– А как же?! А зачем эти базы делают так далеко? Только заснул и опять в ствол. Только, понимаешь, заснул…

– Замолчишь?

– Ну?!

Подлетают к КПП. Чтоб попасть в огороженную от окружающей среды зону, там, где лодочки стоят, надо сначала миновать КПП – пункт контрольно-пропускной. Там у вас документы проверят. Таков порядок. Документы проверяются у всех. Хоть по сто раз мимо ходи. Подбегая, Танцор истошно орет:

– Вахта! Вахта!!! ВАХТА!!!

На его крик выбегает вахта – матросы.

– Сзади «Волга» командующего вместе с проверяющим! ИЗ МОСКВЫ!!!

Кто-то из матросов на всякий случай отдает честь. В повседневной жизни они этой извилины лишены. Чего ради они будут отдавать честь двум старшим лейтенантам? А? Я вас спрашиваю! Ну? Не знаете? Я, вот, тоже не знаю. Мы же на севере, старая пропасть, а не в каком-нибудь там занюханном Севастополе. Тут и адмиралам иногда не отдают честь – так мимо шляются. Видимо холод влияет или еще чего-то. Но сейчас честь отдали, причем очень бодро. Такова реакция на слово «проверяющий» и на слово «МОСКВА».

Так и не предъявив никому документов, оба приятеля проскочили КПП. Отбегают метров тридцать. Женя Танцору:

– Пашка, ты, все-таки, чокнутый. Чего это за кино только что было?

– А тебе охота пропуск из промежности доставать? А так тебе даже честь отдали.

Впереди пирс, лодка, экипаж построен. Экипаж строится на плавпирсе. Нет, нет, нет – никаких построений на борту для красоты и прочее. Только на плавпирсе. Тут все пирсы плавучие. Они с помощью специальной аппарелины прикреплены к берегу одним концом – его обычно называют «корень пирса». Корень, так корень – остальное плавает. Пирс железный, он состоит из множества секций, каждая из которых полая, оттого-то он и выталкивается водой на поверхность. Пирс покрашен красным суриком, к нему ошвартована лодка, к ней лицом и стоит экипаж.

Экипаж каждый день строится вот так ликом к собственной судьбе в две шеренги по подразделениям, то есть, по боевым частям и службам, в семь двадцать пять. Лениво. На эту лень отводится пять минут. В семь тридцать начинаются первые команды командиров боевых частей, разборы, переговоры, шелест – это люди шелестят. Люди всегда шелестят в строю, как листья дерева при небольшом ветре. Через несколько минут подъем флага. Командира пока нет. Всем командует старпом – человек с каменным лицом. Такое лицо у него всегда. В этом кардинальное отличие старпома от других людей.

– Э-ки-па-ж... по подразделениям... в две шеренги... Становись!

Да, стоят они уже, стоят.

– Рав-няйсь!..

Вы знаете, старпом – это рабочая гусеница. Потом она окуклится, потому что превратиться в командира, у которого есть паруса. А пока она без устали ест. В основном говно. Вы возражаете против этой сентенции?

А эти двое теперь уродуются перед КДП. Нашим знакомым нужно переодеться в одно мгновение, для чего белая фуражка нервно срывается с головы и сейчас же зажимается между ног; а в это время портфель уже стоит на скамейке в курилке – она рядом с КДП – и он, тот портфель, судорожно распахнут, раскрыт, и из него лихорадочно выхватываются флотские тапочки и то самое, сохраняющее от радиации, синее репсовое белье – курточка и брюки: оно сейчас же напяливается на себя (скачем на одной ноге, надевая эти брюки поверх тех своих брюк, в которых мы сюда прибежали, потом курточку напяливаем сверху кителя, фуражка летит в портфель вместе с ботинками, а у Субботина там еще лежит пакет с печеньем), а затем из портфеля извлекается пилотка и нахлобучивается криво на башку, после чего она сейчас же падает в единственную на всю округу лужу, из которой потом подхватывается с шипением: «От, сука!» – и снова помещается на голову. Все! Теперь бегом на пирс!

– На флаг ... и гюйс... (рысью-рысью, а теперь на цыпочках, и по пирсу порхаем легко, здесь это называют: «на цырлах»)… Смир-но!.. (подбежали, обежали, пробрались, протиснулись, замерли).

– То-ва-рищ ка-пи-тан второго ранга… – это слышится дежурный по кораблю. Он стоит наверху, на рубке лодки, рядом с ним матрос с флагом. Флаг уже привязан к фалам – это такие веревочки (хорошо бы впопыхах не вверх ногами, а то часто именно так, потому что не всегда сразу ясно, где у него верх, а где низ) – и еще приспущен (речь идет о флаге). Дежурный обращается к старшему помощнику (слышны «пиканья» «точного времени») – время вышло!

– Поднять флаг! – говорит старпом, отдавая честь флагу.

– Фла-аг и гюйс… под-нять!.. – это дежурный.

Флаг поднимается, все замирают, офицеры в строю отдают честь.

– То-ва-рищ капитан второго ранга… прошу разрешения! – опять слышится дежурный с рубки.

– Вольно!

– Вольно! – общий слабый выдох.

И так каждый день.

А вы знаете, зачем каждый день на флоте надо выстраиваться в одну шеренгу перед подъемом военно-морского флага и по команде отдавать ему честь? И почему в строю стоят все – и командиры, и подчиненные – на одной линии? А потому что они равны честью – никто не выпячивается – командир равен честью матросу – все вместе они служат Отечеству. В чем и клянутся ему, и присягают в том. Каждый день ровно в восемь утра. Почему каждый день? Потому что каждый день может быть последним – честь караулит смерть-хозяйка. А по базе объявляется в громкоговоритель: «На флаг и гюйс…смирно! Флаг и гюйс… поднять!» И где б ты ни был – пусть даже шел по дороге, брел, тащился – ты должен остановиться, повернуться лицом к морю, к пирсам, где стоят корабли, замереть и отдать честь – руку к головному убору. Потом последует команда «Вольно!» – и можно будет опустить руку и продолжить движение.

Но мы покинем на время наших героев и перенесемся в поселок, в ту самую квартиру, где мы оставили девушку. Обычная квартирка, каких на севере немало – кухня, две комнаты. На кухне двое – мать и дочь.

– Ешь! – мать ставит перед ней еду.

– Не, не хочу, – она мотает головой и смотрит перед собой. На лице улыбка. Девушки в этом возрасте часто улыбаются не поймешь чему.

– Мам… – говорит она.

– Ну, чего тебе?

– А у вас с отцом так же было?

– Что «так же»?

– Ну, внутри у тебя и хорошо, и спокойно, а потом смеяться хочется.

– Да, всё у людей всегда одно и тоже.

– Мне, мам, очень хорошо.

– Вот и ладно.

– А интересно, как у него там сейчас?

– А зачем тебе это?

– А вдруг он обо мне думает?

– Думает. Ешь…

А действительно, как же там и у него? У него там старпом перед строем делает объявление.

– Внимание всего личного состава! – голос у старпома хриплый, грубый, – После роспуска строя всем скопом вниз. Экстренное приготовление корабля к бою и походу, после чего обед в обычном порядке. По планам на сегодня: выход в море на двое суток, потом приход в базу и загрузка до полных норм. Вопросы есть? Нет вопросов. Вниз! Начать приготовление.

Все начинают спускаться вниз: проходят по трапу, отдавая честь флагу. Еще раз, и всякий раз, когда входишь на корабль или сходишь с него. Так положено: отдавать честь флагу. Давно это повелось. Можно сказать, традиция. Ритуал.

А что на флоте ритуал? А ритуал на флоте почти все – повторяющиеся изо дня в день действия. Для чего они нужны? Они нужны для боя. Для того, чтобы человек в бою дышал спокойно. Он дышит спокойно только от того, что он каждый день повторял какие-то действия – тысячу раз. Это успокаивает и перед лицом небытия не дрожат поджилки.

Честь отдается мимоходом (никто при этом не замирает) и это нормально, потому как здесь вам не надводный корабль, где вся эта внешняя чепуха важна необычайно, тут вам подводная лодка, где все, кроме дела, мишура, лишенная всякого смысла. Здесь ценится время, знание, умение, еще ценится ум, скорость соображения – и больше ничего. Потом экипаж разместиться по одному в затылок на узеньком бордюрчике, опоясывающем рубку, и движется в нее, внутрь – там сбоку дверь в рубку.

Трап – небольшой, легкий, его еще называют здесь «сходня», с парусиной, натянутой на ограждение из стоек и лееров. Он подается с пирса на корпус лодки. На парусине номер «153». Тот же номер на рубке лодки. Это бортовой номер, так сказать, ее позывные. Когда по УКВ вызывают: «Сто пятьдесят третий бортовой!» – имеется в виду этот самый номер. Он периодически меняется. Принято считать, что так запутывается враг. У лодки есть еще один номер, например «К-259» – этот не меняется никогда, и внутри рубки он имеется в виде металлической нашлепки на корпусе.

Сверху лодка оклеена специальной довольно толстой резиной, так что ботинки на микропоре на ней не скользят и можно ступить прямо на выпуклый бок лодки, мимо бордюрчика, и пропустить встречное, например, начальство. Начальство здесь всегда пропускается вперед. А меня всегда удивляла эта способность – спокойненько стоять на выпуклом боку лодки в ботинках. Кажется, что человек вот сейчас поскользнется и – только мы его и видели – сползет в воду, но нет, такое не случается, и встречный матрос, пропуская тебя, просто делает несколько шагов в сторону по крутому боку лодки так, что с непривычки у людей, увидевших этот фокус впервые, перехватывает горло. А потом ты входишь в дверь в рубке.

При входе в рубку следует подниматься по маленькому трапику на небольшую площадку, потом – еще один трап, ведущий вверх – и вот мы у рубочного люка. Это основной люк, люк центрального поста. По нему можно спуститься прямо в центральный пост лодки. Сначала через длинную трубу – спиной в стенку, ногами по вертикальному трапу, а руками за поручни – попадаешь в боевую рубку, в ней во время боя может находиться командир – а потом ступаешь еще в одну трубу и через мгновение мы уже в центральном посту – так сказать, в самом сердце лодки. Правда, сердцем лодки иногда называют атомный реактор, но это бывает – у подводной лодки несколько сердец.

Двое наших друзей становятся в хвост очереди на спуск вниз. Стоять так на спуск внутрь надо минут десять, поэтому Танцор говорит Субботину:

– Пойдем на торец пописаем в великое море, а то я с этой очередью до низа не дотяну.

И они идут на торец пирса. Торец – это то, за чем начинается открытое море.

На торце можно остановиться, рассупониться и пописать. Они становятся и через мгновение уже журчат вместе.

– Турчанский! – это старпом зовет Танцора. Он и делает он это на всю округу. У старпома не голос, а рык.

– Тур-чанский!

Танцор торопливо пытается доделать начатое.

– Интересно, – замечает он, глядя на головку своего члена, – мне когда-нибудь в этом мире дадут спокойно поссать?!! Между прочим, когда меня посылали на эту планету, то обещали, что уж ссать-то я буду здесь в волю!

– Я кому говорю?!!

Танцор уже заправился и с небывалой готовностью подбегает к старпому.

– Вызывали, Валерий Иваныч?!

Тот спокойно кивает, берет его под руку и отводит в сторонку. Старпом некоторыми своими повадками похож на динозавра. Думает и говорит он медленно. Как гвозди вколачивает.

– Ну?

– Валерий Иваныч, вообще-то это была моя реплика...

Рожа у Танцора необычайно подвижная. Выражение на ней – отработанное недоумение. Кстати, в умении врать и представлять невинность, подводники далеко оставили позади любой театр.

– Я говорю: «Ну?»

– Валерий Иваныч, вы меня изводите, как сказали бы классики.

– А в лоб кувалдой хотите, товарищ старший лейтенант? – у старпома взор спокойный и мутный.

– Валерий Иваныч…

– Я те не Валерий Иваныч…

– Вот и я говорю, товарищ капитан 2 ранга…

– Почему на вводе ГЭУ не был?

– Я был, Валерий Иваныч.

– Сейчас как закачу… все-таки... в твой паршивый торец... и ни одна больница тебя не примет.

– Товарищ капитан 2 ранга.

– Ну?!

– Ну, ей Богу...

– Господа нашего, вседержателя... и все царствие его небесное… не будем тревожить… из-за такой незначительной мелочи, как твоя малоприятная жизнь…

– Ну, хорошо... ладно… но у меня стояла вахта, и ушел я в четыре утра, и к подъему флага... сами видели.

– Видели... скажи спасибо, что командир с утра в дивизии.

– Спасибо, Валерий Иваныч.

– Не мне, дубина... обстоятельствам. И еще... – тут старпом взял его пальцем за пуговицу на кителе, придвинул к себе и продолжил со значением, – если он узнает, что ты с его доченькой спишь вместо ввода ГЭУ – нашей главной энергетической установки, с четырех утра, и до подъема флага, он тебе яйца оборвет по самые пищеводы и я ему в этом движении помогу с превеликим удовольствием.

– Валерий Иваныч... я...

Старпом, наклоняясь к его уху.

– На ваше «я» рифмы до х…я!

– Есть! Молчу, как трофейная лошадь.

– Как дохлая лошадь, балбесина! Ма-р-ш вниз!

– Есть вниз, (аккуратно) товарищ капитан 2 ранга!..

Лицо девушки. От глаз одни щелки. Груди маленькие и дышит она с трудом. Крупные капельки пота на лбу. Она сидит верхом на нем и тело ее сотрясается. Все это видится Танцору, а потом вместо девушки возникает дверь буфетной. Усилие – и она отъезжает в сторону. За ней лицо вестового.

– Александров!

Александров – это вестовой, худой и смешливый парень. На Танцора он смотрит с готовностью и обожанием.

– Ты химик или как?!

Танцор голоден и разыгрывает представление ради куска хлеба. Завтрак давно закончился, но только не для Танцора. Александров его подчиненный. Он временно несет службу вестовым. Так что у Танцора в буфетной карт-бланш до конца недели.

– Паштет есть? (Александров кивает) А хлеб?

Дверь на пост химической службы, проще говоря, на ЦДП, открывается, в образовавшийся проем сначала осторожно въезжает огромный бутерброд с паштетом. За ним влезает Танцор. Мичман с кресла немедленно исчезает.

– Боевая тревога! – это команда центрального поста. Она подается по циркуляру во все отсеки, а потом в центральном принимают доклады о готовности этих отсеков к бою и наличии людей. Наконец из переговорного устройства (оно здесь называется «Каштан») доносится: «Есть, пульт!» – пришло время для доклада с ЦДП.

– ЦДП к бою готов, присутствуют все! – Танцор доложил скороговоркой. Тут все говорят скороговоркой или поют на все лады. Тут важен даже не ответ вахтенного, а интонация, с которой он говорит. По ней центральный пост догадывается о том, что делается в отсеке. Эта интонация может быть издевательской или быстрой, сухой, а может быть медленной, певучей – сколько людей, столько и интонаций, и принимающий доклады в центральном посту давно научился понимать что за ней стоит.

Танцор откусывает огромный кусок бутерброда и вовремя. Дверь открывается, входит старпом. Он видит, что рот у Танцора забит так, что тут же прожевать и проглотить тот не в состоянии. Старпом спрашивает: «ПДУ на борту?» – Танцор отчаянно кивает, таращится, ему никак не справиться с тем, что во рту. Старпом вида не подает, что доволен этим обстоятельством, он мучает его дальше: «Я спрашиваю, ПДУ прошли проверку на герметичность?» Танцор, бедняга никак не может совладать с захваченным в рот куском. Наконец, старпом смилостивился: «С нами начштаба пойдет. Ему в каюту ПДУ и ИП», – потом он выходит, тяжелая железная дверь поста за ним закрывается. Только теперь Танцор и прожевал. (Б-ля!). На глазах у него слезы.

- Есть пульт! – это ожил центральный. Он снова слышится в «Каштане», – наступило время следующего доклада.

- На ЦДП по местам стоять, корабль к бою и походу приготовить! – скороговорка, и Танцор отвешивает издевательский поклон, втыкает электрочайник в розетку и начинает танцевать с остатками бутерброда в руке.

- Осмотреть кабельные трассы, системы ВВД, гидравлики, забортной воды, фильтры ФМТ-200Г! – опять оживает центральный пост. После такой его команды все должны разойтись по отсекам и осмотреть все, что он сказал. Когда-то на одной лодке был пожар, горели кабельные трассы, а заодно горело все, что на них лежало. Там было чему гореть. С того времени и ввели при приготовлении корабля осмотр кабельных трасс – остальное осматривали и до этого.

Если б Танцора спросили куда он по этой команде смотрит, он бы сначала ткнул в кабельные трассы, потом – в клапан аварийного продувания ЦГБ, потом – в датчик гидравлики, показывающий, что давление в системе выше восьмидесяти, затем – в маленький клапан по забортной воде («кажется, это к штурманскому лагу»), и потом уже в систему управления фильтрами ФМТ-200Г – пульт управления и прибор температуры торчат перед самым носом.

Этот фильтр дожигает угарный газ в углекислый, и при этом он сам иногда горит – так что за всем этим нужен глаз да глаз. От съеденного бутерброда и кружки крепкого чая как раз глаза-то у Танцора и начинают закрываться, и он клюет носом. Именно в этот момент к нему на пост врываются трюмные. Их трое и они бросаются к ручному клапану продувки ЦГБ. Танцор вскакивает на ноги.

– Трюмные! – кричит он полупридя в себя, – А стучать в дверь дядя будет?

Предводительствует этой бандой трюмачей старшина команды. Он хитро подмигивает Танцору и говорит:

– Спите на боевом посту?

– Я сейчас кому-то в лоб дам со всего размаху, чтоб знали как себя вести!

– Ладно, ладно! – трюмным нужен только клапан, и они улыбаются, – Сейчас исчезнем! – и исчезают. Сейчас будут продувать ЦГБ воздухом высокого давления (который ВВД) прямо у пирса. Ох, и зрелище, я вам доложу: из-под воды сначала нарастает гул, отчего неподготовленный к этому гулу народ обычно подходит поближе, ну совсем, как куры к удаву, чтобы рассмотреть и прислушаться, и в этот момент с дикой силой из-под воды вырывается столб из пены и брызг – это продули ЦГБ такой-то группы и облили любопытных с ног до головы..

А ЦГБ – это цистерны главного балласта. Их так продувают, чтоб кингстоны на цистернах от всякой дряни освободить, ну и так, заодно проверить жизнь.

– Проворачиваются обе линии валов! От линии валов отойти! – это опять центральный пост ракетно-ядерного исполина.

Ох, и проворачиваются обе линии валов, ох, и проворачиваются – вода закипает за кормой. Там два винта. Бронзовые и красивые. Два огромных винта – ни дай бог под них попасть, разорвет в лохмотья.

– Уже отошли! – бормочет Танцор и устраивается в кресле. Он закрывает глаза и ему снова хочется увидеть девушку – ни черта не выходит.

– Чтоб вы сдохли! – бормочет Танцор и это не относится ни к кому, просто у него не получается с видением. Всегда получалось, а сейчас – никак.

– По местам стоять к проверке прочного корпуса на герметичность! – опять центральный.

– Да стоим мы, стоим! – ворчит Танцор, с видением девушки и теперь ни хрена не выходит, точно и не было ее никогда. Странное дело служба – гражданские видения тут отбивает напрочь – другой мир.

– Что ж это? – Танцор трет лицо ладонями и опять затихает в кресле с закрытыми глазами.

– ЦДП? – центральному плевать на его видения.

– Есть, ЦДП! – Танцор уже ожил.

– Открыть переборочный захлопки по вытяжной!

– Есть, отрыть переборочные захлопки по вытяжной! – Танцор шелкает выключателем, – Открываются захлопки по вытяжной! Открыты переборочные захлопки, можно сказать, по вытяжной!

– Открыть первый и второй запоры!

– Открываются первый и вторые запоры.

Все это для проверки корпуса лодки на герметичность – открываются захлопки, запоры, задраиваются все люки и пускается вытяжной вентилятор. Он гонит воздух из лодки по трубам вытяжной вентиляции, создавая внутри разряжение. Потом, закрываются запоры, потом…

– Стоп вентилятор! – и закрываются переборочные захлопки. Потом команда центрального: – Слушать в отсеках!

В отсеках слушают, потом, по очереди докладывают в центральный пост.

По падению вакуума судят о герметичности лодки – вот такая проверка.

– Подводная лодка герметична!

Ну, слава тебе, Господи! Сколько раз я слышал подобное, и каждый раз сообщение о ее герметичности успокаивало меня необычайно.

– Боевая готовность два!.. Третьей смене заступить!.. От мест по боевой тревоге отойти!.. Первой смене приготовиться на обед!..

Обед сегодня будет пораньше, и он будет на борту. До обеда надо доложить в центральный о готовности к выходу. Надо дождаться смены, вылезти из ЦДП, подняться по трапу в центральный пост, подойти к старпому, представиться и сказать: «Химическая служба к выходу в море готова, присутствуют все!» – потом можно идти на обед. Он будет во втором отсеке, в кают-компании, надо только кремовую рубашку на себя надеть. Обедать – тут говорят «принимать пищу»– надо в ней. Обычно она в каюте весит. Танцор переоделся и поднялся в кают-компанию. При входе в дверь надо спросить разрешения: «Прошу разрешения в кают-компанию» или только «Прошу разрешения» – и так всем ясно куда оно просится. На лодках принято экономить слова. Это хорошая привычка. Вдруг, пожар или взрыв – а ты еще не научился быстро говорить, отбрасывая лишнее.

При входе Танцор, прежде всего, поймал взглядом командирское кресло – а что если старпом не зря его предупреждал и командир в курсе кто на сегодня его девушка? Кресло было пусто – командира еще нет. С огромным облегчением Танцор проследовал на свое обычное место в углу, на диване. Настроение у него тут же улучшилось, поднялось. Интересное дело и почему это поднимается настроение тогда, когда ты ожидал неприятность, а она вовремя не появилась? Но так было всегда, и так будет всегда, пока есть на свете военно-морской подводный и атомный флот.

Женька Субботин - командир первого отсека, минер и по совместительству командир носовой швартовой команды - плюхнулся в кресло напротив Танцора. Он уже был одет в водолазное белье – ему предстояло провести на ветру немало времени, пока лодка не пройдет узкость.

Вы знаете, что это означает: пройти узкость? Узкость лодка проходит на выходе из базы в надводном положении – опаснейшее это дело, может снести на камни. Буксиры работают, чтоб этого не случилось, оба атомных реактора тоже работают, швартовные команды наверху в полной готовности – все механизмы и люди работают; одновременно все они сидят или стоят по боевой тревоге – вот, что означает проход узкости. А за ней – великое море. Вы не были в великом море? Считайте, что вам повезло. Море – это соленый ветер, качка и волны, которые бьют в борт корабля, как кувалдой – такая у волны сила. Она сминает железо, как картонную коробку, и десять тысяч тонн водоизмещения для нее ничего не значащая величина.

– Чего так быстро оделся? – еда Танцора расслабила, и теперь он еле языком ворочал.

– Поесть спокойно не дадут. Звонили из штаба – командир и начальник штаба сейчас подъедут, и мы сразу отходим.

– Что за спешка?

– А кто его знает? Может, в график не укладываемся.

«Швартовным командам приготовиться к выходу наверх!» – прошла команда центрального поста.

– О! Не успели сесть, уже зовут!

– Я быстро! – Субботин торопливо закидал что успел в рот, вскочил и побежал.

Танцор тоже вскочил, потому как такие команды центрального поста означали, что командир и начальник штаба уже на борту, а с командиром, как говорит нам опыт, без особой нужды, лучше не встречаться.

Танцор столкнулся с командиром при входе в кают-компанию, он посторонился, стараясь не встречаться взглядом. От командира это не укрылось.

– Всё в порядке, начхим?

– Так точно, товарищ командир.

Танцор испытал огромное облегчение, проскользнув мимо командира на свой боевой пост. «Швартовым командам выйти наверх! По местам стоять, со швартовых сниматься!» – эти две команды застали Танцора уже в кресле, глаза его уже теряли мысль и доложил он на автомате:

– На ЦДП по местам стоять, со швартовых сниматься!

– Боевая тревога! По местам стоять, узкость проходить! – а эта команда почти погрузила его в сон.

– На ЦДП по местам стоять, узкость проходить!

Сколько потом прошло времени, не знает никто, потому что время растянулось, стало мягким, податливым. Тело Танцора растеклось по креслу окончательно – лодка пошла, ее чуть покачивало – значит, прошли скалы, и вышли в море.

Танцор почти уже засыпал, когда все его тело ощутило удар. «Волна», – успел подумать он и в тот же миг проснулся – по лодке прошел звонок или сигнал – какой – это он спросонья не понял. Но только ощутил всем телом: что-то случилось. В центральном отчаянно закричали: «Человек за бортом!» – а потом к Танцору на пост ворвались трюмные с криком:

– Смыло!

– Что? Кто? Кого? Куда?

– Носовую швартовую команду волной смыло! За борт!

– Как? Мы же узкостью шли. Минут двадцать…

– Всю! Так двадцать минут давно прошло! Они уже вниз должны были спускаться – и тут волна! Всех шестерых с одного удара!

– А Субботин?

– Всех смыло! Говорю же! Буксиры сейчас пытаются их поймать, только где ж они их найдут в море!

– Буксиры?

«Женя!» – Танцор вылетел из ЦДП и по трапу влетел в центральный пост – там всем было не до него. В центральном царил полный хаос – все говорили одновременно. Танцор взвился по вертикальному трапу вверх и выскочил наверх. Он ни о чем не думал, в висках стучало только одно: «Женя! Женя!» Его заметил только старпом: «Куда! Турчанский! Назад!»

Танцор добрался до рубки, лодка шла в надводном положении, и перед ним открылось море, и, вдруг, где-то там между серыми волнами, он увидел человека в оранжевом жилете – «Женя!»

Как он оказался в воде – этого Танцор не помнил. Он просто бросился в воду и поплыл. Он совершенно не чувствовал того, что вода очень холодная, он вообще ничего не чувствовал, ему, наоборот, казалось, что она просто кипяток. Он плыл, а в мозгу билось: «Женя! Женя! Женя!» Он доплыл. Это был не человек. Это был сорванный с кого-то оранжевый спасательный жилет.

С мостика доложили: «Человек за бортом!» В центральном посту в это время добавилось крика. Кричал командир, кричали все:

– Какой еще человек?

– Турчанский выскочил наверх!

– Как Турчанский? Почему он наверху?

Только старпом сохранял самообладание:

– Он спасать Субботина бросился, товарищ командир.

– Как спасать? Он что? Идиот?

– Конечно, идиот. Но только он в тот момент об этом не думал. Друга полез спасать.

– Мостик!

– Есть, мостик!

– Что с Турчанским?

– Не видно его!

– Передать на буксиры: искать семь человек!

– Есть, передать на буксиры!

– Товарищ командир, с буксиров докладывают: подняли троих.

– Живы?

– Уточняем! Товарищ командир, оперативный передает приказ: нам следовать в базу.

– Есть, следовать в базу! Как буксиры?

– Уточняем, товарищ командир.

Лодка ошвартовалась к пирсу. На пирсе ее уже ждали: комдив, штаб – все. Буксиры доложили: подняли пятерых, все в тяжелом состоянии, переохлаждение. «Скорая» приняла их с буксиров и повезла в госпиталь.

– Что с двумя?

– Турчанский и Субботин не найдены, товарищ комдив! – доложил командир.

– В штаб! Немедленно. Буксирам искать двоих!

Командира увезли в штаб.

В штабе, в каюте комдива совещание – комдив, командир, офицеры штаба. Все молчат, уставившись в пол.

– Как получилось, что за бортом оказался начхим? – спросил, наконец, комдив.

– Бросился спасать Субботина.

– Почему его выпустили? Что у вас за организация в центральном посту! Почему это произошло?

– Товарищ комдив…

– На х...р, товарищ комдив!

– Я…

– Я спрашиваю, как этот сраный химик оказался за бортом?!!

По городку весть разлетелась в один момент.

– На двести пятьдесят девятой смыло за борт швартовную команду!

– Всю?

– Всю! Семь человек!

– Так их же там шесть!

– Седьмой, м...к, бросился спасать, и его смыло. Буксиры подобрали пятерых, сейчас их в госпитале пытаются реанимировать.

– А эти двое?

– Двоих не нашли.

– Давно они в воде?

– Часа три.

– Это всё! Не найдут. Или трупы выловят. Так долго в воде не живут.

– Чей это экипаж?

– Павлова.

– Конец командиру. Под суд пойдет.

Под суд, под суд, конечно, под суд. Командира у нас всегда отдают под суд.

Тяжелое это дело – быть командиром. Кто-то командует, водит корабли, не спит ночами, вскакивает, вздрагивает, теряет сознание от напряжения, а потом случается нечто и уже прокуроры, которые никогда и ничем не командовали, не водили, не отвечали, не вздрагивали, оценивают: так ли он вскакивал по ночам, как это было предусмотрено приказами, уставами, инструкциями и наставлениями.

Жена командира Павлова вошла в квартиру и прислонилась к стене. Лена ее встретила в прихожей.

– Мама…

– Двоих не достали. Твоего Танцора и Субботина. Танцор за ним в воду прыгнул.

Лена осела по стене. Мать сбросила с себя плащ на пол, рывком подняла ее и усадила на стул, шатаясь, пошла на кухню за водой, принесла стакан:

– Пей.

Лена послушно выпила:

– Ма…

– Отца судить будут, а этих теперь не спасти, поздно. Уже три часа прошло. Не выдержат они в холоде.

В этот момент и раздался этот вой. Вы никогда не слышали, как воют женщины потерявшие мужа, брата, сына? Лучше бы вам никогда и не слышать.

Темнота и холод внутри. Отчаяние – это и есть холод внутри. Тем, кто его испытал, кажется, что он не окончится никогда.

Танцор плыл и плыл. Серые волны, серая вода. Волны встают вокруг – ни черта не видно. «Женя! Женя! Женя!» Он видел, что лодка ушла, он видел, что ушли буксиры. Танцор остался один.

Но нет, не один. Есть еще Женька, и он его найдет. Обязательно. Надо плыть, Женька где-то здесь. Не может быть, чтоб он его не нашел.

В холодной воде тело стискивает, как железным обручем. Холодная вода – это очень больно. Но это больно только в том случае, если ты замечаешь холодную воду. Танцор не замечал. Он плыл.

Плыл ли ты, читатель, когда-нибудь в океане, когда под тобой глубина в несколько километров, и когда в воде темно, как в дыре, и все время кажется, что оттуда на тебя кто-то смотрит? Я плыл, но тогда вода была теплая, а вот Танцор плыл в холодной воде и он ее не замечал.

В дверь позвонили – жена командира открыла – за дверью стояла молодая женщина.

– Я Субботина Дарья, жена минера, Анна Григорьевна, вы что-то знаете?

Жена командира взяла женщину за руку и молча затащила ее в квартиру – дверь захлопнулась.

Женщины сидели за столом на кухне – Анна Григорьевна, Субботина и Лена. Перед всеми были чашки с чаем, чай никто не пил.

– Я его сегодня даже не проводила, – говорила Субботина безразличным тоном, – сказала только, чтоб печенье взял. Они с Танцором на службу побежали.

Услышав про Танцора, Лена было всхлипнула, но мать на нее так зыркнула, что она вся сжалась и подавила свой всхлип.

– Сколько их еще будут искать?

– Еще сутки.

– А потом?

– А потом – без вести пропали.

– Что командиру будет?

– С должности снимут и под суд.

– Он-то причем?

– Командир всегда причем.

– Ко мне уже соболезнующие от командования приходили.

– У них должность такая: одни в море ходят, другие судят тех, кто в море ходит, а третьи соболезнуют семьям тех, кто ходит в море.

– Анна Григорьевна, можно я к вам еще приду?

– А сейчас куда собралась?

– Пойду я.

– Сиди. Дети дома?

– Нет.

– Вот и сиди. Мне новости первой приносят.

Танцор нашел Женьку. Точнее – он в него ткнулся.

– Женя! – голос Танцора был настолько слаб, что он сам его не узнал.

Но Женя ответил:

– А!

Глаза его были закрыты, жилет спасательный раздуло, и он плавал, как поплавок.

– Жив?

– А! – и дальше Субботин только мычал.

– Женька! – заорал Танцор – к нему вернулся голос. – Давай! К берегу! Тут недалеко. Тут рядом. Я тебя дотащу. Я дотащу тебя, Женя!

С этого момента они и плыли к берегу. Точнее, Танцору казалось, что он плывет и тащит за собой Женю. Женя молчал, это было совсем плохо.

– Ты не молчи! – тараторил Танцор, или ему только казалось, что он тараторил, потому что голос опять пропал, – Женя не молчи! Женя говори! Женя представляй себе лицо жены! Это помогает. Я знаю! Давай, давай!

Интересно, что он там знает, этот Танцор, и какое там лицо, если он никогда не был женат, и не знает каково это любить и отвечать за другого человека. И еще он никогда до этого не плавал в ледяной воде – в сентябре вода в заливе не выше плюс четырех, и это очень больно.

Он толкал, пихал Женю, пихал. Они двигались. Очень медленно, а потом – их накрыло волной.

Сколько они барахтались – час, два, три? Этого не знает никто, потому что время в такие моменты пропадает, сознание пропадает, и все чувства пропадают, вообще всё попадает. А что остается? Остается работа. Смерть – это тяжелая работа и ее надо выполнить, прежде чем ты умрешь.

– Ни хрена мы не умрем! Ни хрена! Слышишь Женя? – Танцор приходил с себя и бормотал, бормотал, а их в это время накрывало волной, переворачивало, било.

И вдруг их ударило о скалу – она была под водой, что-то твердое, тяжелое.

– Скала, Женя! Скала!

Скала могла означать, что рядом берег, или ничего не могло означать, потому что не видно же ни черта – из воды голова еле торчит и потому что все заслонила эта скала, которая стремительно выросла из воды, и откуда она взялась – это тоже провал в памяти. А потом, за скалой Танцор увидел полосу земли.

– Земля, Женя! Мы добрались! Мы…

Он выволок Женю на берег, за шиворот, как мешок. Силы оставили, и они просто рухнули друг на друга, а потом Танцор сделал над собой нечеловеческое усилие и встал.

– Женя! – Женька не дышал, – Женька!

Ухо к груди – сердца не слышно, дыхание рот в рот – и в этом момент Женька открывает глаза – жив!

– Жив? Жив! Вставай сейчас же, сука! Хватит валяться!

Сколько времени они вставали – не подсчитать. Они перекатывались, вставали на четвереньки, падали, опять перекатывались, опять на четвереньки, потому что не работали же ни ноги, ни руки. Точнее так: вставал Танцор, а потом он пытался поставить на ноги Женьку, а потом Танцор падал, и всё начиналось с самого начала.

– Женя!

Женя не говорил, он что-то мямлил.

– Поднялся? Хорошо! А теперь побей ногами о землю. Можешь? Нет? Ну, вот же, вот так! Ноги должны прийти в себя! Ноги должны! Сейчас они согреются…

Сейчас. Согреются, конечно, чего бы им не согреться. День еще на дворе, ветер, солнце и температура около двадцати градусов. Обязательно согреемся.

– Надо танцевать! – идиотская мысль, но Женя почему-то сразу начал перебирать ногами, вряд ли это можно было принять за танец.

– Ты танцуешь, Женя! Ты танцуешь! – Танцор орал, но толку было мало.

Он обнял Женьку, и они поплелись вдоль берега.

– Тут недалеко! Тут рядом!

Рядом – это сильно сказано – километров двадцать, потому что вдоль скал и по тундре. А по прямой – километров семь, но это только для птиц.

– Я не могу! – сказал Женя через час. Они шли час, или что-то около того, точнее, пытались идти.

– Можешь! Я тебя зря, что ли, из воды вытащил, чтоб ты вот так тут сел, уснул к едрене матери и помер? А? – Танцор взял его за грудки и встряхнул, вернее, попытался взять, сам сел с ним на камень и от злости захныкал.

– Женька! Давай! Тихонько! Тихонечко! Давай! Ногами перебирай!

Они брели по тундре. Если б Танцора спросили, куда он идет, он бы ответил, что прямо – там, за сопкой был поселок, он был в том уверен.

– Поселок там, Женя! Давай! Мы скоро просохнем, надо больше двигаться!

Легко сказать – просохнем, ничего не сохло.

– Надо идти!

– Танцор!

– Я!

– Я не могу!

– Можешь, сволочь! Можешь, скотина! Что я, сука, твоей Даше скажу?

– Скажешь, что я не могу!

– Я тебя понесу! Ты хочешь, чтоб я тебя нес?

– Нет!

– Ну, тогда сам иди, сволочь!

– Хорошо живет на свете Винни-Пух, от того поет он эти песни вслух! Помнишь песенку?

– Нет.

– Надо петь! Надо петь! И Дашино лицо вспоминай!

– Нет!

– Что, нет? Вспоминай!

Прошло еще полчаса.

– Я не помню лица.

– Какого лица?

– Дашиного!

– Это ничего, сейчас вместе вспомним. Вот я вспомнил! Давай, теперь ты.

– Танцор!

– Ну?

– Ты дойдешь. Ты Даше передай…

– Сам передашь, хрен ли тут идти! Хочешь рядом с поселком подохнуть?

– Пашка, ты сумасшедший!

– Конечно! Нормальный в воду за тобой не прыгнул бы! Подыхай себе на здоровье!

– Подыхай? На здоровье? – и тут Женя рассмеялся, точнее, попытался это сделать, и сразу закашлял.

Ну, наконец, Женя начал приходить в себя. Человек приходит в себя, когда старается рассмеяться.

– Хорошо живет на свете Винни-Пух! От того поет он эти песни вслух! Подпевай!

– Хорошо живет на свете…

– Винни-Пух!

– Винни-Пух…

– Легче же, правда?

– Правда…

– Сейчас мы еще с тобой станцуем.

– Руки не чувствую.

– Это ничего, сейчас разойдутся.

– И ноги...

– Это тоже ничего. Хорошо живет на свете Винни-Пух!

– Винни-Пух… – Женя начал падать, Танцор его подхватил, они сели на ягель.

– Нельзя сидеть, вставай! Пошли!

– Пошли…

В поселке тем временем женщины бегали друг к дружке и разносили вести.

– Анна Григорьевна! Поиск прекратили!

Даша, которую Анна Григорьевна домой одну не пустила, медленно осела на стол. Лена зарыдала. Анна Григорьевна махнула в дверь рукой – уходи – захлопнула дверь и бросилась приводить в чувство обеих.

В штабе в этот момент проходили бесконечные совещания у командира дивизии. Командир Павлов во всем этом участия не принимал, он просто сидел и смотрел в пол – его от всего отстранили, экипаж его сидел на борту, на корабле работали следователи прокуратуры и военные дознаватели – опрашивались все, кто имел к происшедшему хоть малейшее отношение.

Танцор с Женькой поднялись на сопку. За сопкой должен был быть виден поселок.

– Он там! Давай!

Когда они поднялись, то увидели, что поселка за сопкой нет.

– Значит он за другой сопкой! Тут заблудится невозможно!

С сопки они просто скатились, ноги под гору не держали.

– Вставай!

Встали и снова пошли.

Они шли двадцать часов. Через двадцать часов в поселок с сопки спустились две странные фигуры. Они еле перебирали ногами, поддерживали друг друга и не могли говорить.

В начале сентября на севере еще полярный день, темнеет поздно, а рассвет начинается очень рано. Было уже светло, но на улицах поселка не было ни одного человека. И вдруг какое-то окно распахнулось, и в него выглянула чья-то голова, потом она поспешно бросилась вглубь комнаты. И вот уже открылось другое окно, кто-то охнул, и потом уже начали открываться и открываться окна и двери, и на улицу повалил народ.

Людей становилось все больше. И скоро Танцор и Женя шли уже, а вокруг них были люди, но все молчали. Пашка и Женя, никого не замечая, шли вперед, и люди молчали и шли рядом.

А потом, непрерывно сигналя, подъехала «скорая», женщины побежали.

– Анна Григорьевна! Анна Григорьевна! На площади они!

– Кто?

– Танцор с Субботиным!

– Господи!

А потом «скорая» их увезла в госпиталь. Вот и вся, собственно, история.