Подводная лодка

Подводная лодка – это киборг наоборот. Тут по железным внутренностям годами ходят живые люди. Они и шестеренки и смазка одновременно. Они это понимают – самые надежные болты, они не должны никогда ломаться.

На лодке другая скорость жизни и всё на бегу. Даже на берегу подводников отличает то, что они всё время куда-то бегут, и это не только внешне выглядит как бег, это бег внутренний, человека что-то подхлестывает, он бежит внутри самого себя, он не может долго стоять на одном месте, он не может остановиться, он бежит даже во сне.

А под водой, в море, сколько не бегай, все равно это восемьсот метров в день – больше не получится. На земле человек должен проходить в день три-пять или десять километров, иначе слабеет голеностоп, слабеют связки, кости и вообще всё слабеет.

А после автономки из-за свежего воздуха наступает эйфория. Она длится несколько часов, а потом наваливается усталость – головы не поднять, тяжесть по всему телу, и утром не проснуться, не встать. Я после автономки однажды минут десять катался по койке – не мог встать, болело всё и глаза не открывались.

Через несколько суток приходишь в себя и опять в море, а там рваные режимы – всплытие-погружение. А на всплытии воздух-то свежий, смаривает, и люди спят где попало – где сел, там и заснул. Всплыли и идем в надводном положении, я поднялся в центральный пост, а там все спят: спит вахтенный механик, спит оператор «Вольфрама», вахтенный центрального, старпом в кресле – все спят, и ты пробираешься между ними. Будто в сказке побывал. Тронешь человека за плечо, а он недвижим, растормошил, а он мычит, не просыпается.

Жизнь такая: сел – заснул, вскочил – побежал. Годами так живут.

И очень высокая скорость говорения – тут быстро говорят, экономя на глаголах, быстро думают, и всех раздражает, если собеседник думает и говорит медленно – его уже поняли, а он всё говорит и говорит. Нетерпеливые вокруг все, нервные, срываются на крик.

Но только на земле. Под водой все аккуратные, бережные. Матросику на плечо руку положил: «Каюмыч, ты в трюме давно был? Сходи, зайка, еще раз глянь…». Под водой все очень вежливые, потому что лодка может обидеться и выключить аппаратуру – сиди потом сутками, колдуй. Так что матросиков я называл «зайками», а заботился о них, как о детях.

Они и были детьми – так и тянет по рукам ему дать, чтоб ничего не лапал. У нас тронешь не то – и смерть, а это ж детеныш неразумный восемнадцати полных лет, небось, мать у него дома не спит ночами, ждет. Вот поэтому все чуточку не в себе.

Ну, самую малость.

Мне поначалу так и казалось, что вокруг меня все сумасшедшие, немного с дуринкой, с веселой чертовиной в глазах. А потом, лет через пять, я понял, что я говорю и думаю так же, как и они – быстро, экономя на глаголах: «Два человека туда, трое на месте. Пулей!» – в основном, вот такая речь.

А дома ты очень медленно ешь. Приходишь вечером – 21 - 22.00 – жена с порога что-то говорит, говорит, а ты ей: «Подожди, я еще в железе, шинель сниму». А ей же поговорить хочется, она целый день одна, вот она и говорит, никак не наговорится. Усадит за стол – беляши приготовила – ешь. А тебе ничего в глотку не лезет – вот и жуешь медленно, тупо, мысли какие-то, на жену смотришь, а она волнуется: «Не вкусно?» – «Вкусно».

Странно это: другой мир и в нём жена. Можно даже руку протянуть и потрогать. Потрогал – «Ты чего?» – «Ничего».

Конечно, дети помогают. С ними жена занята и ей уже не до тебя. Пришел с моря – дети повисли на тебе, не дают шинель снять, визжат. Ты их сцапал и вверх подбрасывать – общий визг. Это особенные дети. Они могут сами встать по стойке «Смирно», если заиграет гимн. Никто не требует, а они стоят. И в песочнице летом играют до часу ночи – лето же полярное и солнце не заходит, вот они и возятся, спать им не хочется, безопасно же, никого нет, и мама в окно смотрит.

А вокруг тундра, а в поселке и на газонах расцветают гигантские одуванчики – им надо успеть расцвести, лето-то короткое, вот поэтому тут выживают только гигантские одуванчики, и люди, что не бросят человека в беде.

Идешь из базы в базу зимой – один ты на всю дорогу, ночь, темень, дорогу не видно из-за снега, метель начинается, и тут вдруг машина, обгоняет тебя и останавливается: «Садись!» – садишься и едешь до базы, по дороге от мороза в тепле кабины мягчеешь – рот точно медом смазали, губы не разлепить, задремал. Будит тебя окрик: «Приехали!» – вылезаешь, говоришь только «спасибо», но так и не спрашиваешь у человека, как его зовут.

Тут имя необязательно. Годами можно здороваться с человеком и не спрашивать его имени. И он тебя не спрашивает. Встретились, узнали – «Привет! Давно тебя не видел» – «В морях были». Тут говорят, что были не в море, а «в морях».

В море очень плохой сон. Только заснул, и внутри тебя сразу нарастает напряжение, тебя точно раздувает изнутри, топорщит. Всё, кажется, что что-то должно случиться.

А командиры вообще не спят. По триста суток в году в море – и не спят. У командира в каюте лампочка переговорного устройства «Каштан» в изголовье – это чтоб он сразу же вышел на связь с центральным постом. Так вот она никогда не гаснет, так и светит в темноте каюты. В центральный пост по тревоге командир может прибежать в нижнем белье.

И на берегу это напряжение у него не уходит. Спирт и женщины это напряжение не снимают. Командир в сорок лет может выглядеть, как в шестьдесят. Многие в обморок падают.

Еще курсантом я встретил такого командира, как Руденко. Прозвище на экипаже «Саша – тихий ужас» или «Сапоги несут канадку». Он маленького роста был, орал, носился по пирсу. А потом я как-то мимо его каюты прошел, дверь была полуоткрыта, а он лежал на койке и рыдал в подушку. Я тогда тихонько дверь прикрыл и через переборку бесшумно слинял.

Подо льды ходили. Оттуда можно произвести залп ракетный и в ответ тебя очень трудно будет поразить. Но опасность есть – если пожар, то всплыть будет трудно: лёд может быть и в пять метров толщиной.

А еще можно с айсбергом встретиться. Лодка идет вслепую, только по приборам, а айсберг может иметь подводную часть в двести метров – это ледяная гора. Вот поэтому и идем тихонечко.

Айсберг когда тает, то в нем ручейки бегут, журчат. Вот их акустики и слышат. А еще айсберг хлюпает на волнах: «Айсберг справа двадцать, дистанция десять кабельтов!» – от таких докладов акустики седеют.

Погибнуть можно же от ерунды, от того, что факел гидравлики попал в незащищенную лампочку аварийного освещения. Это все равно, что в камере внутреннего сгорания оказаться. Мертвых потом из отсека выносят все – офицеры, мичманы, матросы. Назначают экипаж. На руках. Матросикам спирт дают перед спуском в отсек хлебнуть. Они сходят вниз пьяные, а выносят тела уже трезвые.

Эдика Айрапетяна хоронить прилетал отец из Еревана. Мать не смогла, слегла. Отец его как увидел, так по-армянски и начал говорить, мешая все это с русскими словами: «Джаник! Как же я матери про это скажу!»

Хотели в Армению его отправлять, отец говорит: «Он русским офицером был, пусть здесь и лежит. Лучше мы к нему приезжать будем».

Русским офицером считал себя и Иджран Рустамзаде.

А Сашу Сафарова во время событий в Баку арестовали за предательство азербайджанского народа и водили каждый день расстреливать – стреляли в стену, вокруг головы. А он говорил: «Стреляйте, я – русский офицер!»

Подводные лодки – это такие штуки… в общем, на них почти инопланетяне служат.

А потом эти инопланетяне на берег попадают, а на берегу всё – курорт…