Ахиллес – сын Таргитая

- Еловые идут! – крик этот прошел на всему городищу. Плеснул так, что только брызги полетели. Вслед им бежали все. Еловые – так называли колесничих местные племена, греки же их называли скифами или кентаврами.

Еловые приближались быстро. Они текли, как река, быстрее ветра. Кто мог – бежал в лес. В домах оставались – еда, припасы на каждый день. Двери надо было открывать, а то еловые выбьют и войдут. А так они только войдут и заберут еду и припасы – жилище священно, они его не тронут. Людей, что словят, с собой уведут – никто их потом не докличется. Главное, переждать, поелику еловые те, что твой ветер перед грозой – налетают быстро, да и стихает все в один миг – только и видели их.

Все схоронились в лесу. Набежали еловые – ураган ветерком покажется, и скрылись все. Вот только в лукошке ребеночка покинули, забыли, значит, бабы неразумные, на траве его оставили, всполомошные, впопыхах, вот его-то и подхватил воин еловый: на всем скаку наклонился и взял с травы лукошко, будто ситечко – а там ребеночек – золотые волоса. Тот воин во глазах молоденцу великаном представился, что в коня своего врос. Легонько перебросил он лукошко с ребятёночком своему сотоварищу:

– Гляди, Ладуша, власы-то огненные, не иначе Колоксая сын будет. То-то царю отдадим, порадуем, вот и подарочек.

– Уймется твой царь. Себе оставлю, – молвил второй всадник, – самой сын нужен.

А голос-то у второго будто ласковый, то не всадник был, а всадница во все воинское одеванная.

Засмеялся тогда первый всадник, да так, что конь его заржал:

– Пусть оно так и будет. Как скажешь, Ладуша.

Так начинается эта история. История, в которой возможно, что и не все правда подлинная о том, как родился среди скифов колесничьих златовласый воин по имени Ахиллеша, а по-гречески-то ему имечко будет знатное во все века - Ахиллесом его греки-то нарекут.

Ночь, ноченька в степи – время сполошное. Ночевать одним – ветра слушать, все шорохи твои, и шатер не раскинешь – с кем его раскидывать-то, да дозорных на него надо ставить. А наши-то знакомые только догоняли своих, да и ночь застала. Куда добежали, там и пристанище. Главное же - дрова для костра, да какие в степи дрова – хорошо, если хворостина.

Как кусты нашел – там и привал. У костра и греться и спать – только лошадь слушать, она, чуть чего, всхрапнет – знак подаст. Ночь – дело сметенное, тревожное, сон в пригляд, колчан с собой, акинак в ножны вложен – рядом, под рукой лежит.

– Какой камешек положишь сегодня в колчан, Ладуша, – спросил муж женщину, которая как раз развернула лукошко с ребенком и его рассматривала, – белый или черный?

– День хороший – малец с нами, значит, белый.

Улыбнулся муж, сунул в кочан белый камушек – он-то давно его припас, а спросил так, больше для совести:

– Как малый, здоров ли?

– Сейчас будет спытано, – с этими словами Ладуша взяла малыша за ногу и поднесла его к костру. Так она ловко перебросила его из руки в руку и быстро сунула головой в костер, держа за пятку на простертой руке. Сунула и так же быстро достала, приговаривая:

– Все худое, увечное, уйди, покинь. Тьфу! Тьфу! Глаз худой на пославшего пусть ляжет. Дитя прошлое сразу умерло – дитя нынешнее в огне родилося.

Потом она сунула его туда еще и еще – всякий раз все ниже и ниже, а к огню все ближе и ближе – чуть власы только опалила – а младенец-то и ни звука.

– Ишь, ты, – воскликнул муж, – терпит! Иной криком зашелся бы, а этот молчит, только губы жмет. Терпивец. Не опалила, губы-то?

– Жив, но могу еще!

– Полноте, чай, не жертва для очага-то.

– Тибати свою жертву получит. Всему свое времечко. А губы-то я ему опалила всё ж таки.

– Ну, так сказал же, что полноте! – вскинулся муж.

– Что вскочил кочетом? – спокойно была Ладуша – Уж не немой ли, что так боль терпит?

Она быстро и резко ударила ребятёнка по тому, где ноги кончаются – он сейчас же и завопил.

– Гляди, как зашелся, – Ладуша скоро прикрыла ему рот ладонью, – боль терпел, а это-то разнюнился с обиды великой. Глянь, как прошибло.

Рассмеялась она – ребенок перестал плакать, только смотрел на нее с укором.

– Ишь, ты, разумна козява. А за губы палены будем звать тебя Ахиллешей – безгубый, значит. Или вот еще – с этими словами она подхватила кожаный бурдюк с водой и вывернула его на малого – тот от неожиданности опять заорал.

– Студена вода-то. Не любится! – засмеялась женщина.

– Тебя так окати – и тебе не полюбится.

– Ничего. Та вода вслед огню сглаз снимет. Ледяная – тем паче. А за ту воду буду пока звать тебя Пиррисем – ледяным, значит.

На том и порешили: сперва нарекут мальца Пиррисем, а, как на коня сядет, так и Ахиллешей будет кликаться.

Сон в степи ночью чуток. Чуть шорох, так и схватился за акинак – меч тот всегда с воином, даже и во сне голубом.

Сон же у воина короткий, тревожный, будто в забытье он – все ему чудится стук копыт. Тот стук не оставляет ни на один миг – он все время звучит внутри хоть во сне, хоть в танце.

Таргитай что-то услышал сквозь сон – меч сейчас же лег в руку. Открыл он глаза и увидел, что жена его сидит у огня, распустив власы, обнажив груди.

Та, что он ласково называл Ладушей, на самом деле звалась Мадой, что означало по-сколотски «мать».

Сейчас он бы ее назвал только Мадой – сильно зябко на душе было. Она смотрела на огонь и безумными глазами, и шептала она слова непонятные, взбалмошные. Он разобрал только слово «Омо» – это «Номо» – бога звала, бога древнего, бога сущего, и наземного и подземного, бога строгого, бога страшного. Ворожила она. Она, сидя, раскачивалась, то сильней, то слабей, а то припадала грудью к земле, то собирала в пучок короткие стебли ивы и снова их разбрасывала, а потом перебирала, перебирала, складывала, и шептала при этом без перерыва, шептала. Распушенные волокна коры осины она наматывала на пальцы и снова их распускала.

Так длилось долго, Таргитай молчал – ворожеи мешать не след, не положено, судьбу спугнешь – не откупишься погодя. Мада в ворожбе искусница – ни один энарей с ней не справился бы, хоть бы он и царским энареем был и гадал на здоровье царское.

Энарея страх за жизнь свою ведет по гаданию, а Маду ведет сама Апи – земли богиня. Ей на пути лучше не встревать – земля, хоть и мать, но больно ударит, как с коня слетишь, тяжела у нее рука-длань, у матушки-то.

– Омо, Омо, ма, тата, тура, та… – все сильней раскачивалась Мада, все непонятнее становилось бормотание, а потом она стихла – простерлась Мада у огня.

Лежала она неподвижно, только пот на коже блестел.

А потом словно очнулась она, Таргитай прикрыл веки, а потом ощутил, что под шкуру быка, коей он накрывался, втиснулась Мада и прижалась к нему. Он не стал ее расспрашивать – сама расскажет, после, ежели схочется.

– Ворожила, – сказала она.

– Видел, – выдохнул Таргитай.

– Смерть понесет этот малый по свету. Никого не жаль. Слава его к себе заберет – многих порушит он. Убивец.

– Воин убивает многих.

– Но не такой, как этот. Этот тысячу возьмет и то все мало покажется. Ради доблести жить начнет. Скоро. Счастья ему нетути.

– Какое в доблести счастье? То несчастье одно. За нее, да за честь, немало голов было сложено. Головы летят – честь стоит. Она на том и стоит – на головах-то.

– Может лучше убить его?

– Что сказала богиня?

– Сказала выкормить.

– Не будем противиться Апи, видно сговорилась она c Ним, про кого говорить не положено, не зря же он на него нас вывел – против судьбы не воздвигнешься. Покорми его.

– Сейчас?

– Сейчас. Сунь под кобылу. Отгони жеребенка.

Мада вылезла из-под шкуры, отогнала от кобылы жеребенка, и взяла ребенка на руки – спал он.

Так сонного его и сунула под кобылу, чтоб сосок сам нашел. Он и нашел – голодный, зачмокал сильно, кобыла только всхрапнула, головой мотанула – грива в сторону, да ногой дернула.

Стойбище, сборище. То стойбище не по случаю пустому, а по случаю праздному. Собрались все почтить бога войны. Имя его вслух говорить заказано, потому, как придет. Все говорят ему – Он. Ареем иль Аресом, его только эллины кличут.

Тот клик беду кличет – старые так говорят. Потому-то крик в честь его без слов, а славление – одно бормотанье беззубое.

Ночью бога чтут. Ночью огонь да меч – для них ночь, что жена любимая. Тот меч – бог и есть. Тот огонь – очищение.

Хворосту нанесли множество – о двухсот и семидесяти сажень, да и сложили о трех углах выше сажени, а с четвертой вход был, перед входом холм, а на холму том акинак-меч воткнутый. Тот меч Его празднует.

Собрались все, кто был – кибитками вся степь уставлена.

Вот и наши знакомые Таргитай с Мадой подоспели – сразу с коней ближе протискиваются. Мальца Мада на груди держала, чтоб он тоже всё видал.

В центре пленника держат. Тому пленнику голову вином кропят, а потом подкололи его в шею, повалили – кровь пошла. Кровь того пленника энареи-жрецы в чашу золотую пустили с причитаниями, бормотаниями, а потом ею главный акинак, что на холме водружен, окропили – по нему кровь в землю текла, как водица.

А огни-то костров разгораются пуще, будто еду свою они почуяли, тот пламень скакал по лицам, метался – а пленнику руку по плечо отрубили, пока еще теплым был и в воздух ее подбросили – крик из скопища людского вырвался, будто рев чудища неведомого. А тело пленника на землю легло, и рука на нее пала – никто потом не поднимал, как пала, так и есть.

Таргитай кричал, жена кричала, та, которую он еще Ладушей кличет – все кричали, все разом. Тот крик в груди дрожит, в сердце полонится.

А малый смотрел на огонь серьезно – будто что и понимает.

– Пускай смотрит, – сказал Таргитай, – это теперь жизнь его, еще насмотрится.

Там еще животину кололи – сперва удавку накинули – быков, коней, да овец – а потом и кровушку им пустили – все в чашу. Ту чашу потом в земле зарыли – богу то подношение. Мясо тех животных с костей сняли, а в их же желудках и сварили – на всех, чтоб хватило.

Часть же мяса на землю бросили, чтоб и земля поела.

А кости в огонь – горели они, богу они данные.

А потом и плясали все – те пляски стук копыт конских напоминают. Тесно-тесно все становятся, плечо к плечу, быстро-быстро бьют ногами в землю-то, чтобы гул стоял.

Как рассвело – так и нет никого – только пепел теплится.

Будто и не было ничего вовсе, если б посеченный на земле не лежал.

Ой, вы горы, да леса, время-времечко. Бежит времечко, само катится – только свист стоит. Тот свист посвист не всякий слушает. Кто услышит – в степь бежит пока есть в груди воздыхание.

Или речка его остановит – воды испить. Шеломом зачерпнул и пей. Только глазом коси, чтоб с осоки стрела не слетела. У воды и засада. Все к воде придут, да не все уйдут.

Колесничие кочуют со стадами. Таргитай да Мада с огневолосым мальчонкой Пиррисем по степи со стадом кочуют и встают, где коровам глянется. Мало коров, мало овец, мало коней – а что колесничьему надо? Крынку молока, да пахтанье, щавель, да листья кислицы.

Как только мальчонка на коне может сам держаться, так и детству его конец.

Вот посадил Таргитай удальца на коня – то за гриву вцепился, и ударил тут Таргитай коня плеткой плетенной. Вздыбился конь, заржал, а малец на нем удержался.

Так стоял конь какое-то время, хрипел, да пеной ронялся, а потом вскачь пустился, а Таргитай легко на другого коня вскинулся, да за ним вослед. Нагоняет и хлещет – так они по степи и моталися – пока пот ручьем не потек.

Выдержал малый – не сбросил его конь. Воротилися – Мада их ждет.

– Как прошло? – спросил она.

– Сидит сиднем, держится.

Рассмеялась Мада – это ж счастье какое – сыну имя менять.

– Вот теперь ты у нас не Пиррисей вовсе, а Ахиллеша! – закричала она.

Еле с коня Ахиллеша сполз.

– Что так мертво-то? – забеспокоилась мать, рубаху ему задрала – а там полосы от отцовой нагайки – не все коню-то пришлось и досталося.

– Ты ж его всего на полосы сбил! – вскричала она.

– Дай-ка, гляну! – глянул Таргитай спину сыновью – полоса на полосе – да по ней рукой с силой хлопнул – не ожидал Ахиллеша ласки той, весь, как выгнулся, взвился весь. Но – ни звука.

– Ты, отец, совсем ума ушел!

– Это хорошо, что молчит. Боль по жизни его теперь сопроводит. Боль – сестрица, мать, жена его. Али плачешь ты?

С глаз мальца влага сама каплется, он и не утирается.

– Боли нет, сынок, – сказал ему на то Таргитай. – Так всегда и тверди: нет боли, не больно мне. Взвиться хочется, а ты говори себе, что не боль то, а укус крапивны постылой.

– На, мне поддай! – сказал Таргитай и плеть сыну протянул, а потом спину свою оголил и подставился, – Бей, что силы есть – сам увидишь, что нет боли!

Взял Малый плеть, да перетянул ею отца поперек – легла полоса красная, а потом и сгинула – словно и не бил вовсе.

– Сильней бей! – говорит отец.

Сильней сын ударил – вновь полоса легла, легла, да пропала.

– Еще! Еще! Плохо бьешь! Слабо так! Укуса не слышу!

Бил, да бил отца по спине Ахиллеша, да только нет на нем ничего – ни царапинки.

– Матери дай, пусть бьет, взбутетенивет, а ты учись, как бить надобно!

Взяла Мада плеть – и только свист стоит. Стоит и Таргитай – ни одной кровиночки.

Бросила Мада плеть – все устали.

Поворотился Таргитай к сыну и молвил:

– Все-то от головы идет, сынок. Скажешь саму себе: не больно мне, и не будет тебе больно. Так всегда и тверди, пока в раж не войдешь. С каждым разом все легче будет, в раж-то входить. А вошел – не тетерься, ничем тебя не пронять будет. Тогда плеть для тебя не плеть, не возьмет тебя, тогда меч тебя не ранит. Стрела пролетит, да мимо ляжет. А ударит в тебя – легко вытащишь. Стрелу вытащил, рана закрылася, а кровушка остановилася. Вот, гляди.

Выхватил Таргитай меч свой верный и ну себе им по груди витать. Водит лезвием вострым, а кожа только сминается, не режет меч – нет тебе ни ран, ни кровинушки.

– Может, ты думаешь, что меч не вострый? Глянь сюда – ударил мечом Таргитай мечом по кушаку подброшенному – пополам кушак.

– Вот тебе и меч. С ним неразлучен – не боится его твоя плоть, не режется. А теперь пировать будем. Нынче праздник у нас – сыну имя поменяно.

И сели они пировать. Тот пир простой – сыр овечий, да кислица, да на травах настой на огне пытанный, чтоб быстрей зажила спина сынушки.

А в конце Таргитай еще показал сыну диковину: углей горящих из костра вытащил, да руку на них возложил, подержал так и поднял руку – ничего с ней не сделалось, только уголь стряхнул.

– От ума это все, сынок. Скажи себе, что рука твоя ледяная и огонь ее не возьмет. Сперва плохо станется, потом свыкнешься.

Много ли воды утекло, мало ли, скоро только сказы сказывать, да не дело делывать. Дело пытанное потом, кровию – только подрос Ахиллешка до меча деревянного из осины струганного. Та осина – крепче нет. Как войдет во плоть, так до сердца достанется.

Мальцов несколько, все с мечами. Ту дружинушку родичи пособрали для ума ратного, для науки воинской.

А наставником у них Таргитай.

– Бейтесь! – говорит он им.

Набросили мальцы друг на дружку – без пощады молотятся.

– Стоп, полошные! – унял их Таргитай, – Без ума колются только шалые. Что за блажь бить по чем попадя? Идете все к столбу.

На поляне столб копанный, на нем всякий меч пытается. Вот столбу тому и подвел Таргитай свою ватагу, показал, как бить, хоть и мечом осиновым, словно бы настоящим.

– В рукоять не вцепляйся. Свободно держи. Сожмете руку, когда сам удар случается, а до того ладонь свободна и мечом легко управится. Не просто ударил, а еще и повел, чтоб лезвие в плоть не вошла, а порезала. Удар легкий получается. Ты не устаешь, противник от потери кровушки слабеет. С умом надобно бить, а не без ума.

Порубили столб и вновь на пары разделились – сопят мальцы, каждому о пяти годков, а сопят, как старшие.

Видит Таргитай, что Ахиллеша побеждает, теснит соперника, совсем его загонял, и останавливает бой.

– Ну, ка, на него двое!

Нападают на Ахиллешу двое. Сначала они теснят его, но вдруг удары его становятся яростными и теперь уже он теснит их.

– Стойте! – остановил их Таргитай, – Нападай на него трое!

И вот уже окружили его трое, и начался бой, да только очень быстро и троих одолел Ахиллеша. Тогда Таргитай выставил против него одного, самого слабенького мальца.

Тогда сам Ахиллеша бой остановил:

– Не буду с ним биться!

– Что так? – спросил Таргитай.

– Что проку в том? Ни мне, ни ему! – насупился малый.

– Ишь, ты, как разумно-то, – сказал Таргитай, – Тебе проку, может, и нет. А вот ему, брату твоему, прок есть. Учится он у сильного.

– Не хочу я его учить. Да и не брат он мне.

– Слабый противник в бою чести не принесет. А не учить брата слабого – совсем чести лишиться.

– Не брат он мне, говорю же!

– Ой, ли! А ну, подойдите ко мне оба, – сказал Таргитай строго.

Подошли к нему оба мальца, тогда Таргитай взял в руку нож и чашу. Порезал он руку каждому, а кровь их пустил в чашу. Как натекло довольно, заставил обоих выпить.

– Пейте!

Выпили оба.

– Вот теперь, Ахиллеша, есть у тебя брат. И долг твой хранить его и защищать. А не будешь – не будет тебе покоя. Не оставляй брата нигде. За его обиду – ты ответишь. И его боль твоей болью будет. В бою вместе стоять должны, как кольчуги звенья, что цепляются друг за друга. Те звенья малы и слабы, если порознь, а как вместе – непобедимы. Так и наше воинство строится – друг за други своя. За него жизнь отдашь, и то мало покажется.

Кто имеет много друзей, тот похож на блудницу. Дружба только надвое делится. Реже – на трое. Разделенная же между многими – ценность малая.

– Как зовут тебя, малый? – спросил Таргитай у малыша.

– Партатутом все кличут, – был ему ответ.

- Вот, тебе Партатуша, кровный брат Ахиллеша. А тебе, сын мой, он теперь тоже братом приходится. Всё. Связано. Кровь смешалась, не поделится теперь. Клянись в братстве.

- Клянусь! – сказал Ахиллеша нехотя.

- Оба клянитесь, что не оставите брата в беде!

- Клянусь! – сказал Партатуа и взглянул на насупившегося брата с надеждой.

- Вот и ладненько, – усмехнулся в бороду Таргитай, – На сегодня учебе конец.

Так и стали они кровными братьями, друзьями. Так и на чужбину вместе отправились. А на той чужбине звался Партатуша Патроклом, другом детства Ахилловым.

День проходит, на день не походит. Все дни и ночи разные. Крепче день ото дня становятся мальцы-отроки, что Таргитай учит. А учит он их не только в седле держаться, да с мечом управляться, а и лук самострельный готовить, да каленой стрелой о двести саженей ворона в глаз бить.

Тот лук с превеликой любовью изготовлен, а самострелом он за скорость зовется – из него всадник может выпустить десять стрел за двенадцать вдохов.

А вдохами минутка мерялась. Там минута жизни долго тянется, а в бою – как стрела летит. Лук тугой, чтоб на двести сажень стрелу саживал, надобно с малолетства тянуть – через пару лет-то натянется – плечо свыкнется, не вырвется. Рука тетиву чует – с обеих рук стрелу пускать сподручно, на скаку, поводья бросив.

Лук особенный – на одно бедро его положи, через другое просунь. Одна нога на лук давит, другая ей в помощь. Одна рука держит излучину, другая петлю тетивы набрасывает. С колыбели до могилы лук друг твой, товарищ верный.

Разное дерево для него бралося, полосами резалось, костью крепилось, воловьей жилой вязалось.

Всему этому учил мальцов-удальцов Таргитай, кто зазевался – тому плеть.

Досталось как-то и Партатуше за вертлявый нрав да за ротозейство – плеть только свистнула, и рубец пошел через все плечо. Вскрикнул малый, насупился Ахиллеша, что отец брата, его названного плетью зашиб, не укрылось то от Таргитая.

– Больно ли? – спросил он малого.

– Нет! – замотал тот головой, а у самого глаз на мокром месте.

– Больно, знаю, – сказал Таргитай, – а что вида не кажешь, то хвалю, милую. Но в бою тебя и не так ударят. Там отца да плети его враз не будет. Там-то смерть подлетит, будто девица красная. Рот раззявил – и готова голова, покатилася. И брат твой не успеет тебя огородить, прикрыть телом. А всему виной – ротозейство. Сотню раз на дню тетиву натягивать, чтоб один раз ее натянуть, когда надобно. Сотню раз стрелу пустите, чтоб один только раз ее выпустить, но ко времени. Тот раз вам всем жизнь спасет. А удар мой – укус мелочный. О нем вспомнишь после того, как врага убьешь первого, да и кровь его изопьешь, потому как надобно.

Так кровь горька будет, назад горлом пойдет, потому что кровь чужую хлебать только волку нравится, а человеку-то всё зарочено.

Но должен он один раз ее испить, чтоб не лить потом понапраслену.

Мы свое добро мечом да стрелой сторожим. То добро – мать, отец, побрательничек, детки малые, да стада тучные. Нам чужого не надобно. За набег набегом платим.

Все, что взяли, на всех делим. Царю – царское, нам – честь, ему – слава.

Честь – это то, как ты голову держишь. Всегда высоко держите, даже когда царю кланяетесь. Потерять ее можно, отнять нельзя. А теперь, продолжим учение. На полном скаку стрелять будете. Всякий раз с другой руки. Пошли!

И пошли они – молодой гурьбой. Стрелы так и сыплются – о десяти на двенадцать вдохов.

Лето, лето, осень налетит – ветер-дождь, а там и мороз ударит – лютый он в степи. Кто в степи в мороз на земле спит, тот и воин – так говорили-то, старики, так и в песнях пелось. Ветер воет, волки вторят, а люди, заблудились, так и аукаются, кричат: «Ау! Ау!» – это они волкам подражают, стаю свою скликают. Та стая не бросит, придет на выручку – только так в степи и можно выжить. Тому и учил мальцов старый Таргитай.

Уже семь годков каждому, уже меч сменили – на железо дерево.

То железо вострое – первый раз Таргитай на себе их спытывал.

– Нападай! – кричит он. И вот уже нападает на него малый – глаза кровью наливаются.

– Стой, орясина! – останавливает бой Таргитай.

– Ты чего так серчаешь-то? – спрашивал.

Тот и не знает, что сказывать.

– Биться надо без злобы, без ненависти. Холодно. Будто ты стороной на себя глядишь. И в глаза не смотри, взгляд размазывай. В глаза будешь глядеть, кинжал выпустишь – ударит он тебя стороной – не отвертишься. А ну, нападай еще раз!

Бьется Таргитай с малыми целый день, но мечи-то вострые – что его, что их.

Надо вострым мечом биться – тогда и чутье придет. А без опасности, что за бой? Баловство одно.

Вот бьется он с Ахиллешей. Сперва так, невзначай начали. Но в руках сына меч вдруг запорхал так, что оступился Таргитай – полоснул его сын – зашатался отец.

Бросил тут меч Ахиллеша, к отцу бросился, а тот отвердел на ногах и меч Ахиллуше к горлу и спрашивает:

– Ты зачем меч наземь кинул? Зачем к отцу бросился? Испугался, что ранил меня? Говори!

– Да! – говорит Ахиллеша, а у самого меч уж черту кровавую на шее чертит, – Испугался!

Опустил своей меч Таргитай и сказал:

– За тревогу хвалю! А за ротозейство вот тебе! – и мечом тем плашмя по спину и вытянул сына Таргитай – тот хоть бы тебе поморщился.

– Никогда не бросай меч – не простит он тебя. А что раны касается, так мы сейчас на нее поглядим всем миром.

Распахнул Таргитай кожуха – кожуха-то пробиты, а на теле след кровавый тянется от начала груди до последнего ребра. Рассмеялся Таргитай, смахнул кровь – заживет, само:

– Молодец Ахиллеша! Кровь-таки мне пустил. Молодец! Пропустил твой удар я. Не ожидал. Впредь урок мне: нет противника слабого. Не уважишь противника – себя подставишь. А ну, на него вдвоем нападай!

И напали на Ахиллешу двое, потом – трое, после – четверо.

Бились так, будто воины они, а не мальцы семилетние. Бились яростно.

Ахиллеша, вертелся, как волк в чуждой стае – всем вокруг свой покус найдется, всякому достанется. Вихрь мечи рождали, да лязг.

– Помоги ему брат названный! – крикнул Таргитай. И вот они уже Ахиллеша с Партатутом спина к спину стоят, а там с ними шестеро возятся. Час другой проходит – все стоят и стоят.

– Хватит! – сказал Таргитай.

Как сказал, так все на землю и посыпались – малы еще, силы их оставили.

Так и лежали на земле, и дышали, шумные.

Зима, зима. Она весной теснится. Загоняет ее весна в лес, да в овраги. Сталкивает туда безо всякой жалости и лежит там зима до самого лета, а потом ручейком изойдет ко времени.

То время летит стрелой трехгранной – никого та стрела не щадит. Всяк ко сроку своему под нее тело ставит – никого сие не минует.

Уже десять годков Ахиллеша со товарищами. То в степи они на коне, то за дичью – у реки утку берут, в степи – зайца, стрепета. Все дальше уходят они от стойбища, от кибиток родительских.

Вот за зайцем они погнались, там и стрепета подняли – далеко отошли, уже солнце садилось. Надо бы ночевать, да как в степи ночевать без дозорного?

Ахиллеша старшим считался, он и дозорным вызвался. Партатута с ним – неразлучны они с того самого дня, как отец им велел. Остальные у костра сидят, а они вокруг глядят, а чтоб видеть все – холм нашли недалече.

Ахиллеша степь слушает, а Партатута арфу достал, струны тихонько перебирает, да поет чуть слышно. Бросил брат слушать степь, на арфу заслушался.

На той арфе их играть Таргитай учил. Он же арфу ту сам мастерил – в том искусник он был первый наперво. Шесть струн на арфе, а не две, дерево разное, кость, да струны из жил, а чтоб звучала – ползуны, да грузики.

Всех учил Таргитай и только Партатута на ней стал искусником – ему и отдал на зависть ватаге.

– А вот я так никогда не смогу, – сказал Ахиллеша, задумавшись после игры.

– Так и я не смогу так на мечах биться, как ты, – ответил ему брат названный.

– Что там биться, – сказал Ахиллеша, – когда бьюсь я не сам.

– Как же так, что не сам?

– А так. Будто внутри меня вихрь образуется. И я вижу движенье меча, и всех мечей округ, как бы быстр не был он и они. Я и меч – все едино. А внутри словно жгут распрямляется. И тогда на пути не стой – распластаю, никого в тот момент не жаль. Отца не пожалею.

– Отца?

– Отца. То и страшно мне.

– Тебе бывает страшно?

– Бывает. Всегда. Дураку не страшно. Страшно. А потом все меняется. И будто несет тебя волна. Точно реку переплываешь, а она тебя несет – никакого удержу. Каждый свист меча, и внутри ликование.

И тут они услышали шорох вроде.

– Тсс! – сказал Ахиллеша и пал на землю ящеркой.

Пал и Партатута.

– Чего это?

– Тихо. Звук идет, уздечка чуждая брякает.

Тут увидели они стороной двух всадников – те ехали, точно в степь вглядывались.

– Быстро к нашим, – прошипел Партатуте Ахиллеша, – огонь гасить, и на сто шагов на север, там коней положить и меня ждать.

Не посмел Партатута брату перечить – легкой змейкой в темноту нырнул, по кустам утек.

А Ахиллеша навстречу всадникам пошел, на себя, чтоб взять внимание.

Добежал брат до ватаги – схоронились вмиг. Тут в степи глаз да глаз – все враждой питано. Тут сперва стрелу пустят, а потом уж спросятся. Шалые по степи катают – встретить их можно только раз, а потом – матеря наголосятся.

Камень Ахиллеша стороной бросил – замерли всаднички, за мечи взялись рукой мягкою.

Ахиллеша лук со стрелами со спины сдернул, сам присел, стрелу приладил, изготовился.

– Звякнуло?

– Слышал.

– Где-то тут они, – сказал первый всадник, – По следам так тут быть должны.

– Темень, ночевать должны, – отозвался второй.

Ночью звуки все звончей, так что во втором признал Ахиллеша отца Таргитая, но по правилам надо было поступать, так что он и сказал им:

– Стойте там, где стоите. Не шелохнись под стрелой – проткну сразу же.

– Ахиллеша?

– Он. А ты, ежели ты и есть Таргитай, то скажи слово заветное.

– А заветное слово у нас только имя матери – Мада будет.

– Это я, отец, – вышел к ним Ахиллеша.

– Слава Табити! Все сохранны?

– Все. Укрылись стороной, а я встречаю.

– Это правильно.

Догорала ночь. Таргитай со товарищем у костра сидел, а ватага мальцов кто спала, головой скисая, кто слушала.

– А что, Ахиллеша, – спросил тогда Таргитай – пустил бы в отца стрелу, как не узнал бы его?

– Пустил, отец.

Усмехнулся Таргитай:

– Это правильно. Только сердце вперед стрелы слушай – оно подскажет. Как покажется, так и делай, сынок. А ребятушек ты правильно разогнал, и лошади вас слушают – то радует. Ну и полно. Собирайтесь все, заждались вас матери.

Широко раскинулась степь-матушка – по колено ковыль волнами. Той степи птице не перелететь, зверю не перебежать – не укрыться, не спрятаться.

Ахиллеша с ватагою уж который год в той степи рыщет, а всего-то ему со товарищами по двенадцать годков.

Все они теперь считаются стаей волчьей. А вот он у них и за главного.

– Головной-то у них волк вожак! – так учил его Таргитай, – У волков теперь люди учатся. Как за старыми ходить, молодых сберечь. У волков вожак жизнь за стаю сдаст. Справедливый он и спокойный он. В самый бой вожак отправляется и себя не щадит, ради малого, ради слабого. Псы, как есть, верой крепятся. Псы в беде не покинут псов. Брать чужое не возбраняется, но вокруг тебя люди стойбища. Не один ты в поле чистом. Стерегись дел неправовых. Еду всегда бери, чтобы в горсть вошла, но не более – самим людям надо есть. Горсть простят, не простят разорения. И товарищи твои, чтоб кормлены были. Для того вам степь – птица, рыба, зверь какой – все ваше. Но богине земли благодарность быть должна. То не ты птицу взял, то она тебе подала, зато ей и поклон. Все должны благодарить, а не сбудется, стрелу словите – то узнаешь враз.

От стрелы – кровохлебка. Сперва вытянешь из раны, а потом кровохлебку-траву приложишь. Через сутки затянется. А одежды вам – шкуры волчьи. Месяц в степь – потом свидемся.

Отпустил Таргитай сына в степь – пора сыну в мужа обращаться. Век его за кибиткой не сдержится. Волком выть – не самое трудное. Трудно после назад в человека обратиться. Много люди историй сказывали. Не всем удавалось-то назад человеком стать.

Были и те, кто не смог – оборотнями таких кликали.

Скачет по степи ватага – вроде дети малые. Но те дети о двенадцати годков, и по семь годков лук из рук не пускают, да за меч твердо держатся. Налетят те детки – не откупишься. Похватают в горсть – только их и видели.

Уже месяц Ахиллеша по степи гуляет. В степи они и бой первый приняли – налетела на них ватага соседняя, посеклись, но не до смерти. Раны все к себе уползли зализывать.

Ахиллеша врачевал своих сотоварищей – двух поранили.

– Держи его, буду рану ворошить! – крикнул он, и схватили двое раненного.

А Ахиллеша акинаком-ножом рану сдвинул в краях, да пучок кровохлебки туда сунул. Дернул головой раненный, только стон пошел.

– Терпи! Сейчас легче будет.

И стало ему полегче, на коня сел сам, без помочи.

– Говорил я тебе, что за удальство бесшабашное земля мать накажет? – спросил его Таргитай, когда в стойбище воротились. – Говорил или нет? Взяли больше, чем надо было – вот на вас и послали ватажников.

– Взяли горсть, – говорил Ахиллеша.

– Из-за горсти так не секут. Впредь учение. У своих брать – для своих зверем быть. Раненных оставишь, с остальными снова в степь, только югом пойдете, подалее. Стрелы вам для охоты, а не для разорения. Помни то.

– Помню.

– То-то. Мать обними, и чтоб я тебя месяц не видывал.

Обнял Ахиллеша мать и сгинул – будто и не было его. Поворотились – не стало.

– Ловко прячется, – только и сказал Таргитай, усмехнувшись в бороду.

Солнце степь золотит, солнце закатное. Тогда все отдает золотом – и вода, и трава, и сам воздух. То золото степное и есть главное сокровище скифское. А настоящее золото будет более похоже на степной мираж, за ним потом гнаться будут, охотиться. Многие века и много в степь народу прибудет – все они на золото зоркие.

А встретят их в те времена старинные только повозки скрипучие, да шатры, что в единственный миг ставятся и тотчас собираются, да коней табуны степные – гулкий стук копыт.

Пришло Ахиллуше и Партатуте времечко заметить дочь соседскую Поляну – и рубашку ее, что запахивалась крест-накрест, отчего на шее образуется острый вырез. Низ же рубашки заправляется в облегающие шальвары, что не могут скрыть походки легонькой.

И из лука она стреляет – не всякий муж так в цель попадет – нож под руку девичью сам ложится, а топориком она вертит над головой – не уследишь.

Ахиллеша с братцом названным бились с ней на мечах – так в степи принято. Так она змейкой легкой ускользала, а потом вдруг и нож к груди приставила.

Замирала она только тогда, когда Партатута арфу брал, да песни простые пел. Звук его голоса делал взгляд ее задумчивым. А с Ахиллушей она звонко смеялась – он ее смешил всякий раз. Лук натянет – она в смех, меч возьмет – она заливается. Ахиллеша при ней ягненком становился, сам смеяться научился, улыбаться, потому как не мог на нее по иному смотреть.

На речку они ходили, в оврагах зайца рыскали – если не с ватагой они, то Поляну тешат, а ей и любо то.

Ахиллеша с братом недолго дыбились. Первым разговор Партатута начал, спросил люба ли брату Полянушка.

– Люба! – не стал запираться Ахиллеша, – Только вот что, брат. На тебя она смотрит ласково, как ты арфу тронешь, а ко мне со смехом. Я бы в жены ее взял немедля, но стоит на моем пути брат родной – не могу я так.

– Отчего ж, если люба? Ты у нас братом старшим значишься, тебе и выбирать – сказал Партатута, потупившись.

– Нет, – сказал Ахиллеша, – не смогу я так. Под себя все грести не получится. Ты младшой, так бери ее. Мне она не судьба – моя судьба не сейчас случится. С братом я не столкнусь. Никогда между нами дева не встанет, я всегда уйду.

На то и решили. Сторониться стал Ахиллеша Полянушку.

Черная туча набежала, среди ясного неба гром грянул: набежали, налетели на колесничьих соседи неблизкие, те, что за степью далекой. В самый тот час набежали, когда все мужи на охоте царской были – царь позвал, и тому никто не мог бы противиться.

А набег – разорение, да полон. В полон многих забрали, и Поляну со всеми.

Царь в ответный набег рать собрал.

– Мы владеем землей. Что она дает, то берем, что сокрыла, оставляем. Защищая стада от зверей, мы берем молоко и сыр. Оружие имеем не против других, а для собственной защиты. И час той защиты настал, сколоты! Поднимись, кому дорого!

Быка варили, мясо всем досталось на один укус. На шкуру быка ногу ставили. Кто поставил – тот и поклялся в походе быть – все пошли, и ватага мальцов Ахиллешевых. Те мальцы и не мальцы уж вовсе – по шестнадцать годков каждому.

Гнались ночь да день, нагоняя полон, загоняя коней – хорошо перекладных много взяли с собой.

Но и набег не прост был, он тот полон на коней посадил.

И тогда царь сколотов, гривна на шее, ритон в руке, приказал:

– Псов вперед пустить!

И пустили вперед псов злобных, молодых. Теми псами молодые ватажники были о двенадцать до шестнадцати годков. Все они на себе только шкуры волчьи имели, да луки со стрелами, да мечи. Легкие они были, оттого и легко их несли кони.

– Дело их остановить им бег, да бой увязать, – повелел царь, – а там и мы подтянемся.

– Не перебьют ли? – сомневались старшие воины.

– Не перебьют, – вмешался Таргитай, – коли Ахиллешу над ними поставите.

– Кто таков? – спросил царь.

– Сын мой! – отвечал Таргитай.

– Один сын у тебя?

– Такой – один. Другие есть, да пока очень малые.

– А как погибнет сын, на меня ту вину возведешь? – спросил царь.

– Если нужно богам, и волос его не шелохнется, а как станет не нужно – от дуновенья ветерка сгинет.

– Сам сказал, – сказал царь, – Ведите его, гляну.

И позвали Ахиллешу в шатер царский и поставили перед царем.

Видит царь парень-то вроде хрупенький, но голову хорошо держит, и спина, что твоя лоза – если гнется, то не ломается.

– Догнать и боем повязать! – сказал царь, – Сумеешь ли? Столько гонимся и не можем догнать. Ты догонишь?

– Я догоню! – отвечал Ахиллеша.

– Почему так ведаешь?

– Я не ведаю, царь, я знаю, потому как и кони ватаги моей, и сами ватажники, вашим бегом стреножены.

– Чего ж так?

– Тяжелы вы в своем облачении. Мы же легки, словно ветер в степи, из-за вас мы на месте все топчемся.

Удивился царь.

– Знаю то: одеяние – шкура-плащ, обувь – кожа ног, ложе – вся земля. Дерзкие речи говоришь.

– Я и думаю дерзко, царь.

– Хорошо. Пусть так! – согласился царь, – Пускай своих псов. Остановишь их бег, награда ждет. А нет – так и спросится, не серчай тогда.

– Пускай спросится, – отвечал Ахиллеша, – не держи меня, царь, раз пустил – пусти. А пустил – без советчиков. Сам в бою решу, как мне бой вести! А награда – про то ветер ведает. Награда мне: воротиться лучше, чем был.

– Так, вперед! – крикнул царь – Или ждешь чего?

– Псы! – вскричал тут Ахиллеша и из шатра выбежал.

– Псы! – закричала, увидав Ахиллушу, его ватага и те ватаги, что им были приданы.

– Ау-ау-ау! Рус-ус-ус! – завыли тут все они по-волчьи, оскалились, да затявкались, кони от них пошарахались, а на своих коней все они взлетели и через мгновение, только пыль в воздухе висеть осталася – тут их и след простыл.

– Ой, вы, птицы-вестники, с небом связаны, расскажите нам, что там, в верхнем мире, видно ли Ахиллешеву ватагу? Ой, вы, звери рогатые, с землей, средним миром связаны, как давно она пробегала? Ой, вы звери хищные, со смертью, с нижним миром связаны, может, нет их уже в живых? – так бормотал и бормотал старый Таргитай.

Он сидел себе, скрестив ноги, да раскачивался, бормотал и бормотал:

– Боги, боги – Папай, Апи, Гойтосир, Табити! Сохраните мне Ахиллешу с собратьями. Пусть не встанет их час. Пусть отсрочится. Вы же знаете, что покоя мне нет, пока их не увижу живыми или мертвыми. Там на тысячу сотня мальчишек. Выведи их, Табити, не дай сгинуть, уже сутки за ними бежим, не нагнать никак.

– Что там? – спрашивал царь у дозорных.

– Не видать пока.

– Что следы?

– Свежие.

– Догонять!

– Гоним, царь!

– Плохо гоните. Детвору никак не догнать.

А Ахиллеша тем временем все ж догнали набег. Приказал Ахиллеша своей ватаге напасть сзади, двум другим нападать с флангов, как оборотятся. Так и случилось.

– Псы! – закричал Ахиллеша.

– Псы! – ответили ему побрательнички, туча стрел поднялася к небу. Те стрелы самострельные полетели с десяток на столько же вдохов.

– Бей бережно, они полоном прикрыты! – закричал Ахиллеша.

На каждом всаднике сзади на коне сидел полонянин, спину ему прикрывал.

– Полон беречь! Ау-ау-ау! Рус-ус-ус! – неслось со всех сторон. Ударили ватажники Ахилловы набег без жалости. Словно осы на медведя налетели. На конях те ватажники ужами вертелись, во все стороны мечами секли. Сеча была сильная. Побросал набег тот полон с коней, и ну тебе вертеться – полон только в стороны успевал уползать, да там хорониться. Тяжелы были враждебники для мальчишек лёгоньких – многих зарубили тут же. Ахиллеша вертелся вихрем. Меч его успевал ко всем. В тот момент, когда всем казалось, что погибли мальчишечки, ударили с флангов подможники и бой вскипел с новой силою.

Ближе к брату держался Партатуша, выручал его Ахиллеша.

Снова, кажется всем, что дрогнут ватажники, побегут. В тот момент и вскричал Ахиллеша:

– Псы!

– Ау-ау-ау! – отозвались живые, в тот же миг поворотили они коней и пустились в бег.

А набежники за ними – вот-вот, как догонят.

В тот момент, как всем показалось, что рассеялись ватажники у перелеска, а из-за него им навстречу встала сила ратная, сила царская – подоспел царь, ой, как вовремя.

Охватила царская рать обидчиков со всех сторон и замкнула круг – ни один не ушел, посекли всех.

Поле брани, где лежат, обнявшись с врагом враг. И зачем тебе это всё, поле. Тебе бы травой колосится, а ты всё кровью питаешься. Что ни шаг, то лежит себе ратник то мечом посеченный, топором рубленный, булавой давленный, иль стрелой скошенный. Копья, стрелы торчат, кони ходят понурые. Среди всего того, люди ходят: кто головы врагам павшим режет, кто власы им снимает, что на гриву коня, да на копье надеть.

Ахиллеша с Партатутом ходят среди мертвых и живых ищут Полянушку – нигде ее нет, не сыскать.

Вот подходят они к камню. На том камне воин лежит вражеский, ранен он и дышит еще.

Приставил к груди его меч Ахиллеша и говорит:

– Скажи, весь ли полон с вами был, и если не так, то где остальные? Скажешь, умрешь быстро.

– Поделили полон, – отвечал враг поверженный, – Часть его с молодыми девицами сразу погнали в Мидию. Вы же гнались за второй частью.

С этими словами потянулся раненный, ухватился рукой за меч, да и вонзил его себе в грудину.

Вытянул Ахиллеша меч с дымящейся кровью из груди вражеской, поднес его к губам, да и языком по лезвию провел.

– Ты, врага кровь пробовал уже, брат? – спросил он Партатута.

– Нет еще, – отвечал тот.

– Тотчас спробуешь, – сказал Ахиллеша и воткнул свой меч снова в грудь вражескую.

Вынул меч окровавленный и брату подал – тот попробовал ее на вкус, тоже провел языком по лезвию.

– Вот и исполнили мы обряд наш, – сказал Ахиллеша, – Горька вражья кровь – прав отец был. И обычай пить ее не радостный. Неприятен он мне. Нечем тут нам гордится.

Достойно к чужой крови отнесется достойный. Без бахвальства.

– Будем головы резать? – спросил Партатута.

– Ты в бою убивал кого?

– Не помню я. Бился во все стороны, а вот умер ли кто от меня, то не ведаю.

– Вот и я про то. Сотню я достал в том бою, а вот как они падали, то не видел.

Да и не зачем.

– Так не режем?

– Ты режь. Тебе надо то. Засмеют тебя, опять арфой попрекать начнут. А вот мне то без разницы. Сам я про себя знаю всё, а что обо мне мнят другие, к тому мое безраличие. Все равно, что болтать станут. Мы Поляну не сыскали – это главное.

– Мы найдем.

– Обязательно. Сыщем и тебе вернем. В том клянусь.

– Эй, Ахиллеша! – позвали их стороной. – Царь тебя кличет на пир званный. Приходи со товарищами.

И пришли они в шатер царский на пир – вкруг стола сидят гости. Царь вышел Ахиллеше навстречу:

– Звал, царь? – сказал Ахиллеша.

– Звал, – сказал царь, – Рад, что цел ты. Много ли твоих полегло?

– Почти все полегли, царь. Единичные оставались.

– Сказывают, многих и ты погубил.

– То неведомо мне, царь, потому как не видывал, кто от меча моего пал. Кто-то падал.

– Что ж ты головы не принес? Иль награда моя для тебя не нужна?

– Если я убил пять десятков, то, как я принесу тебе все их головы? Да и где кто полег – неизвестно то мне. Бился так, что не знаю теперь, где и чья голова.

– То обычай наш: должен ты голову принести царю и награду от него получить.

– Не по сердцу, царь, мне тот обычай. Биться надо только с равным тебе честью. Если я победил достойного, то в чем мое-то достоинство? Не отдать честь павшему, а отрезать ему его голову?

– Ты строптив и дерзок, воин.

– А дерзает великое только дерзкий, царь.

– Покажи мне, как ты бился. Хочу видеть то. Бейся тут, на пиру.

Царь махнул телохранителю, тот поклонился, вынул меч и пошел на Ахиллешу.

Ахиллеша тоже вынул меч, изготовился.

– До первой крови! – сказал царь и махнул рукой.

Не успел взмахнуть противник один раз мечом, как Ахиллеша его уже ранил.

– Вот это да! – вскричал царь, – Что за бой сей! Бейся следующий.

Пошел на Ахиллешу другой телохранитель – взмах – и он уже раненный.

– Так и нет никакого ж боя! – сказал царь.

– Пошли сразу трех, царь, – сказал ему Ахиллеша, – То будет в самую пору.

Сделал знак царь – пошли трое. Не успели те трое замахнуться мечом, как стоят они уже с ранами – кровь закапала.

– Хватит нам! – остановил бой царь, – Так ты всех перебьешь. Как возможно сие?

– Говорил же, царь, я не вижу, как я бью. Вижу только, что падают. Но куда, тоже не вижу, потому, как на их место другие становятся.

– Хорошо! – сказал царь, – Жду от тебя голову вражью к этому вечеру, чтоб награда была по обычаю. И прошу о том: принеси.

Вышел Ахиллеша из царского шатра, отошел недалече, тут на него и напали четверо. А перед тем Ахиллеша будто почуял что-то, точно толкнул его кто-то и позвал по имени.

Бой длился недолго – все четверо были сейчас же мертвы.

– Ахиллеша принес царя обещанное! – объявил глашатай.

Царь со свитою из шатра вышел – перед ним предстал Ахиллеша с мешком.

– Что принес?

– То, что спрошено, – отвечал Ахиллеша, с этими словами он вывалил на траву из мешка головы четырех телохранителей царя, – Это головы врагов твоих, царь. Будет ли мне за то награждение?

– Хочешь стать моим стражником?

– Нет, царь. Мое дело – честный бой. В спину бить не моя судьба.

– С этой поры будешь ты беречь свою спину, герой. Цареборец, ты, Ахиллеша. Быть тебе либо царем, либо героем. Недолго проживешь.

– Лучше недолго, чем бесчестно. Мне – честь, царю – славу. Таков обычай. Честь не роднится с бесчестием и царем мне не быть.

– И нарекут тебя диким, дерзким, необузданным и жестоким.

– Меч поднял не я, царь. Рядом с твоим шатром его подняли на меня. Не я хотел принести тебе головы, ты велел – я принес. Враги сегодня напали на меня со спины, завтра нападут на тебя. Тот, кто так нападает, не слывет благородным. Тот, кто так убивает, как убиваю я, может прослыть жестоким.

Царь бросил перед Ахиллешей мешок:

– Тут золото. Возьми и уйди. Ты перечишь царю – это против обычаев. Нарушение наших обычаев – смерть. Я не могу убивать героя. Я тебя изгоняю. Уходи до заката. Возьми с собой тех, кто тебя никогда не оставит.

– Прощай, царь!

Ахиллеша ушел, не тронув мешок с золотом.

На этом и заканчивается история Ахиллеши.

Греки назовут его Ахиллом, а брата его Патроклом.

Еще долгие годы они будут повсюду искать свою Поляну.

А найдут ли – про то никем не сказано.

Никогда не вернется Ахиллес в свою Скифию.

Среди греков его будут отличать светлые волосы, голубые глаза и дикая ярость в бою.

И еще он ни разу не уронил свою честь.