Рассказы Павла Ляхновича.

Солнце, как собака вывалило язык и пыхтело. Чумазые босые подростки, подымая клубы горячей пыли, играли в "пикаря". На колокольне, которая одновременно была и воротами, суетился звонарь, созывая православных на обедню. Звон, тягучий и густой как мед, растекался над Раковом, над рекою, над окрестными лесами, пересекал государственную границу. Был слышен даже в Великом Селе, которое, располагаясь на склоне Менской возвышенности, нависало над местечком.

Великое Село было "под Советами" и земли великосельского колхоза примыкали почти к ограде из колючей проволоки.. Несмотря на воскресенье, на колхозных полях работали. Тем раковцам, что жили ближе к границе, на левом берегу Ислочи, было слышно, как причитают великосельские бабы. Они тоже хотели отдать седьмой день недели Богу, но им не позволяли.

Михоль Пупкин, который из-за малого роста носил среди местечковых евреев кличку "Ди Фэртэле" – четвертинка – сидел на вынесенной табуретке в тенечке у стены своей хаты. Хата одновременно служила и магазином, поэтому имела крыльцо из трех ступенек, которое без всяких там сеней и тамбуров прямо от тротуара вело ко входу. Над входом висела вывеска, охрой по черному – "Sprzedaz komisowa. M. Pupkin".

По лицу Михоля тек пот, и он вытирал его полотенцем, висящим на шее. Безразличным взглядом провожал людей, спешивших в церьковь, знал – пока не закончится литургия, клиентов в магазине не будет. Михоль ссорился с женой.

Михоль, это же аферисты, как ты позволил дурить себя, - могучим басом кричала из распахнутой двери магазина Фира, усатая женщина гренадерского роста. – И это соль? Она же черная, как моя жизнь с тобой! И за несчастные сто фунтов ты отдал этим погромщикам пять злотых! Ай-вэй!Какой ты глупец! Не зря мама, пусть ее душе будет легко, говорила, - смотри, Фира, он пустит тебя и твоих детей по миру!

(Ха! Она будет учить меня гешефту…) Фира, золото мое! Ну зачем ты сердишься! О какой нищете ты говоришь? Не твои ли сыновья учатся в Воложине в ешиботе. И к ним будут обращаться "ребе". .. Не я ли сижу в синагоге вместе с грейсэ балебатим – лицом ко всем остальным? Ну что тебе эти сто фунтов соли! Эти контрабандисты не хотят ходить на ту сторону дешевле. Фирочка, может ты хочешь чтобы я сам пошел ночью в эту Трасковщину? Может ты захотела побыть вдовой? (… А если бы ты знала, сколько я плачу этому кацапу, что "не замечает" маих людей…). Фира, а может у тебя нет щуки, и ты не можешь приготовить к шабату фиш?...

Пупкин умолк. Грохоча по мостовой колесами приближалась легкая коляска на рессорах, запряженная белым конем. Коляска поравнялась с Михолем и остановилась. Тот быстро вскочил и подал руку: оттуда ступила молодая красивая женщина в длинном, до пят, белом шелковом платье и соломенной шляпке, обвязанной белым шарфом. Узнал дочь князя Друцко-Любецкого, летнее имение которого было здесь недалеко, в Новом Поле. Княжеская дача осталась на той стороне, у "товарищей".

- День добрый, день добрый, панна Констанция! Как я рад видеть такую благородную панну в наших палестинах! Как здоровье светлейшего князя, вашего папеньки, пусть Бог подарит ему двести лет. Прошэ, прошэ – входите! Ах, как вы выросли! Настоящая невеста! Ай-вэй, какой счастливый будет тот, кто удостоится чести взять вашу руку и сердце! Проходите, проходите в залу. Здесь нечего купить для благородной панны. Что там наша торговля! Слезы! Все хотят обмануть бедного жида! Чтобы найти хоть какой-то товар, приходится носиться как собаке. То в Вильно, то в Варшаву. И никто не скажет слова благодарности, каждый называет шкуродером. Если бы они знали, как легко в наше время заниматься гешефтом! Какие это расходы! А дети? Чем старше дети, тем большие хлопоты…

- Хорошо, хорошо, пан Пупкин. – с мягкой улыбкой прервала поток слов княжна. – Не прибедняйтесь.

Они вошли в большую заднюю комнату, которая располагалась дальше по коридору за "магазинной". Большой дубовый буфет с медным семисвечником у противоположной стены, массивный стол из мореного дуба, местной работы, стулья с высокими спинками вокруг стола.

Присаживайтесь, пожалуйста, панна Констанция. Что-нибудь кушать? Правда, у нас все по-простому… , мы – бедные жиды…

Не беспокойтесь, пан Пупкин. Кофе, пожалуй.

Фирочка! Кофе благородной панне! О, у нас кофе, так кофе! Из самого Кракова!

Пан Пупкин, я точно знаю – кофе в Кракове не растет… Я хочу обратиться к вам, пан Пупкин, мне люди посоветовали. Так, одно предложение. Вы сможете на этом хорошо заработать.

Да-да. Слушаю вас?

Там на даче, в Новом Поле осталось кое-что очень важное. Когда русские заняли, мы были в Италии. И теперь я хочу забрать то…, те документы. Они для нашей семьи чрезвычайно важны.

Да-да, панна Констанция. Но прошло уже почти год, кацапы там, в вашем имении все перетрясли… Возможно ваши документы давно читает в Москве наш земляк, Фелик Дзержинский…

Нет, они надежно спрятаны. Под крыльцом напротив правой колонны. Нужно только вынуть пару камней из брусчатки и пощупать железным прутом. Пан Пупкин, я знаю, что вы посылаете туда, за границу своих людей, которые носят товар. Я очень хорошо заплачу – и вам и тому человеку.

Упаси Бог! Панна Констанция! Какие люди! Какие товары! Я честный торговец. Я ищу товары официально. Я не нарушаю законы Речи Посполитой. Не знаю, кто вам такого обо мне наплел, плюньте ему в глаза, чтоб его разбил паралич, чтоб он загноился язвами. Я не занимаюсь контрабандой, панна Констанция!

Пан Пупкин. Вы пожилой, умный человек. И хитрый. Видите, как я открылась перед вами… И я и вы знаете, кто из раковцев держит в руках большинство контрабандных потоков. Не откажите мне. Слово чести, вы не пожалеете!

Нет, нет, панна Констанция! Раньше, возможно и было кое-что, а сейчас кацапы отладили на границе такую охрану! Себе дороже заниматься чем-то противозаконным. У меня дети , сыновья. Учатся в Воложине. Даст Бог – не будут такими горемыками-торговцами, как их отец. Я бы рад помочь чем-нибудь такой благородной панне, но не имею возможности. Извините.

Очень, очень жаль , пан Пупкин. – В глазах княжны заблестели слезинки. Она стремительно вскочила, крутнулась на каблучках. Загремели по мостовой колеса, зацокали копыта.

Михоль, ты сошел с ума! У этих людей столько денег, что тебе не может присниться в самом лучшем из снов! Почему ты не позволил им поделиться с нами?

Ой, Фира! Дорогая моя Фира! Ты такая умная и я удивляюсь, что это тебе не понятно. В этом Новом Поле стоит гарнизон кацапов. Ты знаешь, что мне стоит найти человека, который ходит за границу? Нет, ты не знаешь, что мне это стоит! Пупкин не рискует понапрасну, из-за каких-то там документов. Если я потеряю там своего человека, мне это станет дороже.

Возможно я что-то не понимаю, Михоль, но… О, сейчас будет морока на мою голову. Эти православные такое ворье, если есть среди них кто-то с порядочным характером, то это большая роскошь…

Из церковных ворот толпой повалили верующие, растекаясь по площади. Ли тургия окончилась.

***

Полынь пахла так, что кружилась голова. Круглая луна высоко в небе побелела, звезды исчезли. В пойме Ислочи стелился густой туман. Он почти по шею скрывал белого коня. Справа и слева, на высоких склонах чернел сосновый лес. Светало. Сзади, где остался Раков, слышен был шум базара. Всадник на коне, тонкий, почти невесомый испуганно крутил головой, пугаясь каждого звука – брохания бобра в реке, треску хвороста в лесу. Одет в мужское, но с первого взгляда было видно – девушка.

Констанция, получив отказ Пупкина, сначала хотела искатьт кого-нибудь иного – не он один организовывал "рейды" контрабандистов в Великое Село, Трасковщину, иногда даже в Менск – но подумав забоялась излишней огласки. Решила добраться до тайника сама. Сначала нужно вверх по Ислочи дойти до устья Черного Ручья, потом Черным Ручьем почти до Нового Поля, дождаться темноты, подкрасться к даче…

Конь остановился, уткнувшись в колючую проволоку. Ограды нет только в русле реки. Подчиняясь всаднику, конь ступает в воду…

…Игнат, солдат революции, боролся со сном. В голове мутилось, глаза, шершавые, как засыпанные песком, слипались. Все вокруг казалось нереальным – всхлипы ручья, шум леса, белая луна на ярко-голубом небе. Оно то появлялось в сознании, то куда-то исчезало, и тогда Игнат тряс головой, или мочил лицо водой. Если бы сейчас кто спросил – что самое приятное в жизни – он ни мгновения не раздумывая ответил бы "сон". Рядом просто на лесной подстилке, отцепив саблю и положив под голову кулак, спал напарник, Федя. Когда Федя начинал слишком сильно храпеть, Игнат небольно толкал его в бок. Они были "в секрете" на белопольской границе. С вечера привязали на лугу коней пастись, а сами спрятались у ограды, на берегу ручья, впадающего в речку с чистейшей водой.

Тишина разостлалась вокруг. И в этой тиши донеслись в затуманенные утренней дремой Игнатовы мозги ритмичные всплески. Будто дым прыл над поймой туман. И выплыл из него – сам белый как туман – конь со всадником, тонким как лоза. Протер Игнат запесоченные глаза и ткнул сапогом под ребра напарнику. И сразу закрыл ему рот ладонью, чтобы не крикнул чего спросонья. И прошелестел ему на ухо: "Гля… Нарушитель… Баба". А конь тем временем повернул из реки в ручей и спокойным шагом приближался с "секрету". Вытащили красные бойцы из ножен сабли и стали за стволами сосен, которых здесь росло бессчетно. А когда поровнялся конь с бойцами, выступили они из-за деревьев и Федя спокойно взял его за узду. Вскрикнула Констанция, пожалела что так самонадеянно осмелилась на эту опасную игру. Но уже дернул ее за руку кацап в шапке с острым верхом, похожим на сосок коровы, стянул с коня, бросил на землю. "Лошадка ты моя милая, почему не учуяла опасность, почему не унесла назад?" – думала Констанция пока красный боец привязывал коня к дереву и еще не осознавала, что это самая большая неудача ее жизни.

- Ну, что, пани? Отъездилась? Показания – откуда, куда, зачем – будешь кому надо давать. А нам – просто – давать. Скидавай порты, прелюбодействовать будем… - А когда увидел, что не понимает его девушка, просто наклонился и рывком разорвал рубашку до пояса, обнажив тугие груди. Вскочила княжна на ноги, ожгла взглядом насильника, вскинула руку. А в руке – пистолет, не пистолет даже, а игрушка опасная, маленький такой. Близко было, хватило бы Федору этой игрушки чтобы белый свет покинуть, но младший товарищ и напарник его, Игнат Порфирьев, солдат революции, погрузил свою саблю в спину паненки, даже острие между грудями вылезло. Захлебнулась кровью дочь классового врага, выпустила изо рта красный пузырь и объехала на землю, где Черный Ручей с Ислочью соединяется. И появилась в Ракове могила-склеп под четырехскатной крышей-часовней и короткой эпитафией: "Пала от большевитских рук". На кладбище католическом, рядом с трактом. Покойников раковцы искони хоронят раздельно – иудеев, католиков и православных.

***

Звенели над Раковом костельные колокола. Несли на руках гроб из заморского красного дерева. Лежала в гробу в свадебном наряде Констанция. И была она даже красивей, чем при жизни. Отпевал княжну кардинал аж из Кракова. Проводить собрались почти что все раковцы – котолики, православные, иудеи. Когда процессия проходила мимо дома Пупкина, тот снял кипу, да и пристроился в хвосте длиннющей колонны.

Вернулся прибитый, вытащил табуретку и сел у крыльца на любимом месте. Сидел долго, переводя глаза со стен синагоги, которая располагалась за церковью, на колокольню. Наконец заговорил сам себе:"Ай-ай! Что ты скажешь на это несчастье? Кто же мог подумать, что этот ребенок решит действовать сам… " Потом умолк и снова переводил взгляд выпуклых черных глаз со стен церкви на стены синагоги. А когда вернулся в хату, Фира сказала:

Михоль, я имею в запасе пару слов…

Говори, Фира.

Там никакие не документы…

И я так думаю, Фира.

Нужно послать туда надежного человека, Михоль. Пошли Курьяна, он много раз носил тебе контрабанду…

Нет, Фина. Курьян хитрый. Он проверит, что несет. Нужен новый человек. Нужен мужик из деревни. Чесь Пекарский из Михалова просил занять денег. Хочет купить земли.

Ты дал, Михоль?

Он не ответил, как собирается возвращать, Фира. Я не так богат, чтобы делать презенты мужикам…

***

Послушайте, Чесь, - скзал Михоль Пекарскому, пригласив его в "залу", - я не жадный, как вы могли обо мне подумать. Я хочу дать вам возможность самому зарабатывать хорошие деньги. Спустя некоторое время вы сможете собрать нужную сумму.

Чесь, высокий, - Михоль едва доставал ему до груди, - худой ссутулившийся мужчина лет тридцати пяти, в потертых портах и вдребезги стоптанных ботинках, нервно мял кепку.

Слушал внимательно, боясь пропустить хоть одно слово. В глазах светилась надежда.

Только, Чесь. Наш разговор – в "магазинной" половине хаты были клиенты, поэтому Михоль понизил голос, - не должен стать никому известным. Даже жене.

И жене? А как же…

Работа, которую я хочу предложить будет занимать не много времени. Раза три-четыре в месяц. И то – ночами . Жене нужно что-нибудь придумать. Но, Чесь, работа будет опасной. Зато и заработки большие, чем у вашего пана Масловского. Вы согласны?

А это… Не воровать? Или это… Не грабить?

Ну что вы, Чесь! Разве я похож на вора или на бандита? Обычный гешефт, только немного незаконный. Нужно будет ходить за границу, носить туда и оттуда товары. Если поймают, скажешь – искал корову, заблудился, а мешок нашел. Ну? Так вы согласный?

Ага. Я это… Действительно на прошлой неделе корову искал. Сначала у Казаков, потом у Пережир, Выгонич. Потом стемнело, так я в темноте вокруг Поморщины да за Великое Село забрел. И не заметил той границы. Как рассвело, вижу – я уже далеко. Испугался, думал пограничная стража сейчас схватит – и все. Конец. Так даже и не видел той стражи. Ни "товарищей", ни поляков.

Вы очень разговорчивый, Чесь. Я уже думаю забрать свое предложение назад. Вы не ответили, согласны ли?

"Вот же хитрый жид! – Подумал Чесь. – Уже почти нанял, а об оплате еще ни слова не вымолвил. Как же это чтобы не прогадать…".

Ты же не сказал, сколько будешь платить. Если меньше десяти злотых за один раз, так сам таскай свои товары…

Фэ, Чесь! Клянусь могилой моей мамы, мне кажется, что вы грубиян. Десятьт злотых! Скажу вам, как говорил царь Соломон – и глупец, если молчит, кажется умным. Это о вас, Чесь. Слушайте сюда. Я плачу вам четыре злотых за один рейс, и мы пожимаем руки! Да? Вы кое-чего не знаете, Чесь.! Говорю это исключительно для вас. Я плачу десять злотувак тому кацапу, что стережет проволоку. Так что я делаю вам страховку, Чесь. Хорошо! Я буду платить пятнадцать злотых вам, и пусть тот клятый кацап по вам стреляет! Согласны?

Чесь, который на прошлой неделе действительно заблудился и попал за границу (ограда из "колючки" была, видимо, не повсюду), натерпевшись там страха, когда услышал о "страховке" смягчился. Сошлись в конце концов на пяти злотых за одно путешествие не дальше Трасковщины, и двадцати злотых – в Менск.

А сейчас, пан Пекарский, - сказал Михоль, открывая буфет, – не будет ли вам мерзко выпить с некрещеным по сто пятьдесят?

Чесю мерзко не было. Выпили по сто пятьдесят.

- Как имя вашей жены? Дал ли Бог вам деток? Ну, то для вашей супруги презент. Фира, принеси тот платок, с цветами… И насыпь малышу Янке Пекарскому конфет. Чесь, первый рейс будет завтра ночью. Подготовьте свою женушку.Ну, что ночевать она будет одна. И никому ни слова, как договорились.

***

Солнце опускалось где-то за Страплевцами. Его последние пурпурные лучи запутались в крестах бывшей униатской церкви Превращения Господнего, которой уже девяносто лет пользовались православные.

Пупкин, косясь на двери, инструктировал Чеся Пекарского:

…от дальнего угла ограды тридцать шагов в сосняк. Там ямка, забросанная хворостом. Под хворостом – мешок. Нет, не тяжелый… Чесь, я плачу вам пять злотых не для того, чтобы вы знали содержимое. Потом все время – по лесу вдоль тракта. Когда подойдете к ограде… Вы умеете кричать уткой, Чесь? То три раза крикнете уткой. Ничего, что в лесу утки не водятся. И дальше идите смело. Мешок перебросите, а сами – под проволоку. Слушайте сюда, Чесь. Три раза уткой. Дойдете лесом до дороги на Трасковщину – и там три раза уткой. К вам подойдут. Отдадите им мешок, заберете то, что дадут они. И – обратно. И што? И за эту прогулку я должен платить пять злотых! В других странах за такую прогулку по сосновому лесу платят те, кто прогуливается! Это же курорт!

***

Солнце опускалось за Страплевцы. Его последние лучи запутались в крестах… Сегодня у нас Новое Поле. – Михоль ставил перед Чесем второе задание. – Вы бывали когда-нибудь в Новом Поле? Очень файно! Чесь , сегодня я посылаю вас в очень опасное место. Там стоит кацапский гарнизон. Поэтому – сколько вы хотите надбавки за риск? Еще пять злотых? Хорошо, Чесь. Я даю вам десять злотых надбавки. За очень легкое дело. Но сегодня к вам никто не подойдет. И упаси Бог вас, Чесь, попасть в руки пограничной стражи. Ну, там у проволоки будет как всегда. Да, уткой. Послушайте, Чесь, я передумал, я дам вам сверху пятнадцать злотых. Это очень хороший гешефт. Но опасный. Мне заказали бомбу. Ну, люди, которые обеспечивают мой магазин рыбой. Поэтому с грузом нужно быть более осторожным, чем с ребенком. Никаких сотрясений и ударов! Вы знаете имение князей в Новом Поле? Нужно незаметно подкрасться к главному крыльцу, напротив левой колонны вынуть два-три камня и потыкать под колонной вот этим, - подал Чесю заостренный металлический прут. – Когда нащупаете твердое, выкопаете вот этой кельней. Слушайте сюда, Чесь! Что вы там увидели? Повторяю: с грузом обращайтесь предельно осторожно. Возмите рюкзак, так будет удобней.

***

Полынь пахла так, что кружилась голова. Высоко в черном небе, похожая на круглое бабье лицо с перевязанной щекой, на землю смотрела полная луна. Она заливала окрестности призрачным светом. Низины заплывали туманом. Летнее имение князей Друцко-Любецких стояло на высоком холме, на склонах которого лепились хаты посполитых новопольцев. Окружал Новое Поле лесной масив.

…К имению Чесь подошел со стороны Заславля, лесом, стремясь не выходить на открытые места. Пробираясь, едва не получил разрыв сердца, когда в нескольких шагах вдруг взревел самец косули. И еще долго разносились по лесу его хриплые отрывистые рыки, похожие издали на лай крупного пса. Это было плохо, могло насторожить часовых, если они были.

Часовые были. Во всяком случае, один. Когда, скользя как уж, Чесь переполз пустырь между лесом и зданием княжеской дачи, в ярком лунном свете заметил на крыльце фигуру в шапке "с пупом". Часовой сидел на крыльце, прислонившись спиной к правой крайней колонне. Длинная винтовка со штыком-иглой лежала на коленях. Голова склонилась на грудь. Он спал. Даже похрапывал во сне.

Вдоль фронтальной стены – где по-пластунски, где на корточках – Чесь подобрался к крыльцу. Потом прикрываясь крыльцом – к левой, ближней колонне. Полежал, восстанавливая дыхание и наблюдая за часовым. Тот спал, иногда чмокая губами. Отдышавшись, Чесь нащупал прут, торчащий заостренным концом из рюкзака, вытащил его и воткнул между камнями мостовой, которая начиналась от крыльца. Потом начал расшатывать его, стремясь загнать поглубже щуп. Наконец первый камень зашевелился и с негромким скрежетом вывернулся из земли. Осторожно, боясь стукнуть, Чесь отложил его в сторону. Остальные четыре покинули свои места без сопротивления и совершенно тихо. Тогда Чесь загнал прут под крыльцо, под колонну. И сразу наткнулся на что-то более твердое, чем земля. Сердце, которое и до этого стучало так, что казалось могло разбудить часового, затрепетало как у птенца. Даже немного затошнило. Чесь отполз за колонну, сел и сбросив рюкзак, достал кельню. Вернулся к дыре в мостовой и осторожно начал копать. Тихий скрежет, с которым кельня входила в землю казался ему раскатами грома. Через минуту отложил инструмент и сунул обе руки в выкопанную пещеру. Руки нащупали небольшой предмет, завернутый в мягкое. Вцепился и с усилием вырвал. Снова откатился за колонну и лихорадочно начал упаковывать его в рюкзак. Руки не слушались и засунуть добычу не удавалось. Даже забыл, что это бомба, двигался резко и нервно. Внутри здания , за дверью послышались шаги и Чесь оставил попытки засунуть сверток в рюкзак. Схватил все в охапку и на полусогнутых ногах шмыгнул вдоль стены за угол. Дверь запищала, открылась, и на крыльцо кто-то вышел. Проснулся и вскочил часовой, уронив винтовку на мостовую, было слышно, как она загремела. Чесь не стал ждать и что было силы бросился к лесу. Когда по лицу уже начали хлестать ветки, услышал сзади крики и несколько выстрелов. Границу пришлось пересекать аж около Старого Ракова на рассвете. По лесу шел высматривая каждый шаг, чтобы не хрустнула под ногой сухая веточка. Колючую проволоку заметил издали. Лег и с полчаса извивался среди росной травы, подлез под проволоку, прополз дальше. Когда совсем вымок в росе, встал и направился к Ракову. К местечку подошел, когда уже совсем рассвело. Спрятал рюкзак в траве около забора Урбановича, а сам дворами – около синагоги, церкви, потом через улицу – и постучал к Пупкину.

Двери открылись сразу, будто Пупкин сидел и ждал. В глазах испуг:

- Где рюкзак? Что товар, не нашел?

Почему нет, нашел. Светло уже, так я у забора спрятал.

Снова испуг:

У забора? Никто не видел?

Нет, кажется.

Вот, возми мешок. Иди и сразу же принеси. Только спокойно иди. Большой… бомба? Да нет…

Ну, значит подойдешь, разуйся, и ботинки в мешок, и… товар. И… нарви травы, с полмешка, и натолкай сверху. И сразу же ко мне, но не сюда, через заднюю дверь.

Через двадцать минут счастливый Пекарский, сжимая в кармане горстку монет, общей суммой в двадцать злотых почти бегом спешил в западном направлении, в сторону Михалова. Михоль Пупкин, заперев наружную дверь на засов, зашел в чулан, зажег керосиновый фонарь и достал из мешка рюкзак, а из рюкзака увесистый сверток истлелой ткани. Оборвал ткань и освободил темную от времени металлическую коробку. Несколько мгновений – и в ладонях Михоля блеснуло красным. Жестянка целиком была заполнена монетами с изображением последнего российского царя. Монеты аккуратно сложены в столбики и каждый столбик – в кожаный чулочек.

***

Полынь пахла так, что кружилась голова. Вечер, серый вечер, так как лучи запутались где-то в жирных серых тучах, превратился в ночь. Иссушенная земля просила дождя. Темные состы тоже просили дождя. Воздух был горячий и тяжелый, как болезненный потный сон. Ветер начинал гулять в кронах. Х-гу-у-у-у-у! – кричали совы. И был ужас. Тело покрывалось пупырышками и холодным потом. Красноармеец Афоня Егоров судорожно сжимая винтовку – патрон в патроннике, палец на спуске – с ужасом вглядывался в темноту. Пост, оборудованный крышей-"грибком" находился рядом с колючей оградой в полсотни метров от мощеной булыжником дороги. Дорога перекрывалась козлами из жердей, заплетенными той же "колючкой". Здесь же – будка из досок. Там, в будке, напарник. Он обеспечивает режим пропуска. Какой там пропуск! Спит, наверное, на скамье.

Он, Афоня, писарь. И попал в этот ужас случайно. Пару дней назад часовой, который сегодня должен быть здесь, под этим вот "грибком", уснул и едва не случилось беда. Враг готовил террористический акт. Начал копать яму для закладки фугаса под крыльцо казармы. И только случай – одному из красных бойцов захотелось по нужде – испугал террориста. Разгильдяй-часовой попал на месяц в "карцер" – подвал этого же здания – а он в этот страшный лес, где через несколько десятков метров вражеская территория. Х-гу-у-у-у-у, кричат совы. Ш-ш-ш-ш-ш, шумят вершины деревьев. Страшно! К-ш-шы-к! К-ш-шы-к! К-ш-шы-к! А это не страшно. Это – дикая утка.

И вдруг! Шаги! Что-то темное, огромное, горбатое – медленно, как в страшном сне и совсем близко! Какое там "Стой, кто идет! Стой, стрелять буду!" Какие предупредительные выстрелы вверх! Афоня вздрогнул и нажал на спуск. В кронах загудело и на землю обринулся страшный ливень.

Так осиротел Янка Пекарский и понес убытки Михоль Пупкин. Афоня поехал в подмосковные Мытищи во внеочередной отпуск, а комиссар новопольских пограничников на месяц получил тему для выступлений перед личным составом.

***

Солнце как собака вывалило язык и пыхтело. Чумазые босые подростки, подымая клубы горячей пыли, играли в "пикаря". По белому от жары небе в сторону Менска время от времени летели самолеты с белыми крестами. Когда они пролетали, подростки бросали игру и задирали головы. Самолетный звон, от которого чесалась кожа, растекался над Раковом, над рекою, над окрестными лесами. Государственную границу не пересекал, ее не существовало с сентября тридцать девятого. Но раковцев все равно не пускали в Великое Село и Трасковщину, а великосельцев – в Раков.

Михоль Пупкин, который из-за маленького роста имел среди местечковых евреев кличку "Ди Фэртэле" – четвертинка – сидел на вынесенном табурете в тенечке у стены своей хаты. Хата больше не служила магазином, но крыльцо из трех ступенек, без всяких там сеней и тамбуров просто от тротуара вело ко входу. Над входом выделялся след от давнишней вывески.

По лицу Михоля стекал пот и он вытирал его полотенцем, висящем на шее. Безразличным взглядом провожал людей, которые иногда проходили рядом с закрытой церковью. Михоль разговаривал с женой.

Михоль, об этих фашистах плохо писали в газете. Велвел, по прозвищу "Гуле", тот, что с Юрздовки, я не очень ему доверяю, он слишком много треплет языком, но он хорошо читает по-русски, так Велвел говорил, что фашисты ни за что убивают евреев. Михоль, идет война, а ты сидишь у крыльца и чего-то ждешь. Ты хочешь иметь неприятностей, Михоль? У тебя двое сыновей, нужно что-то делать.

Золотко мое, Фира! Ты рвешь мне сердце. Я не знаю, что делать, Фира. Поляки давали нам торговать, но ненавидели нас. Пришли русские, сказали, что они всех любят – и закрыли синагогу, разграбили магазин. Придут немцы – посмотрим, Фира. Скажу тебе по секрету, - Михоль огляделся по сторонам, - я имею кое-что на черный день…

Пупкин умолк. Гремя по булыжникам колесами, тарахтя на площадь выехали три мотоцикла с колясками. Детвора бросила игру и с инрересом наблюдала. На каждом по двое, в железных шапках и с коротким оружием на груди. На колясках установлено еще какое-то оружие, подлиннее. Обдали вонючим дымом, затормозили. Михоль вскочил, незаметно содрал с головы кипу и сунул в карман. Кто их знает, возможно болтун Велвел таки прав. Хотел дать стрекоча в хату, но подумал, что это вызовет подозрение. Не осозновал, что это самая большая ошибка его жизни.

Немцы, запыленные, с черными, обожженными солнцем лицами, оставили мотоциклы, спокойно осмотрелись. Выглядели сыто и уверенно. Тот, что был поближе всмотрелся в Михоля:

Ком хир! – И усилил движением пальца, позвал.

Фира, закрой дверь! – не оглядываясь бросил Михоль, стараясь интонацией не вызвать возражений. Подошел. Взглянул немцу в глаза. Бледно-голубые, они выражали усталость и безразличие.

Юдэ? – Резко, как щелканье кнута, вопросительно.

? – Сделал вид, что не понимает.

Ду бист юдэ? Ты ест еврэй?

Нет, паночек! Я тутошний, белорус! – Повернулся полоборота вправо, к церкви, старательно перекрестился "тремя перстами" – Вот!

Немец не моргая смотрел на него пустыми своими глазами. Взгляд от лица опустился ниже, на кругловатый живот, на узенький кожаный ремешок в брюках. Удобней перехватил оружие и вдруг резко ударил стволом по животу. Сверху вниз. Больно.

Ремешок лопнул. Штаны спали до колен. И открыли то, что издавна отличало иудея от христианина. "Машиненпистоль" загавкал, плюясь огнем, в хате истерично закричала Фира.

***

Солнце по-собачьи вывалило язык и пыхтело. Чумазые подростки в кедах, подымая клубы горячей пыли играли в "тюка". По улице, покрытой вонючим, мягким от жары асфальтом взад и вперед проносились машины. От их гудения и выхлопов болела голова и крутило суставы.

Иван Пекарский, длинный, худой и сутулый, которому раковцы неизвестно из-за чего прилепили кличку "Дзудзаль", сидел на бревнышке в тенечке у стены своей хаты. Хата была старая и имела особенность – крыльцо из трех ступенек, без всяких там сеней и тамбуров вело от тротуара просто ко входу. Над входом темнело большое прямоугольное пятно. Видимо, когда-то здесь была вывеска.

Иван был "наволочью" – так называли коренные раковцы некоренных (те ответно называли коренных "грошами"). Пятнадцать лет назад он купил эту хату и переехал из Михалова.

По лицу Ивана стекал пот и он час от часу утирал его рукавом рубашки. Безразличным взглядом провожал людей, которые изредка заходили в ворота звонницы. Иван ссорился с женой.

…А чтоб ты окоченел! Чтоб ты сам застрелился этими патронами! А чтоб тебе эти три рубля в гроб положили! Поломаю я твое ружье! Ей-Богу, поломаю! – визгливым шершавым голосом кричала из распахнутых дверей хаты маленькая неопрятная женщина. – Я собираю, собираю эти копейки! Чтобы внучкам конфетку купить! А ты сразу три рубля! А чтоб ты этими патронами задавился!

Иван ездил в Воложинскую больницу к ревматологу и там купил на три рубля патронов к своей "кольбе" – раздолбаной курковой двустволке шестнадцатого калибра. Этим по мнению жены совершил бессмысленную трату. Иван любил охоту.

От конфет зубы гниют. – Огрызнулся. Угрозу поломать ружье всерьез не принял. Жена уважала материальное и нанести вреда вещам не могла.

А чтоб у тебя руки отгнили! Чтоб у тебя ноги покрутило! Чтоб ты не дошел до этого леса! Много мы имеем хлеба от твоей охоты?! – еще больше вскипела жена.

Замолчи! Заткнись, курва! Умолкни, а то хуже будет! – Руки и ноги болели давно и слушать проклятия было чрезвычайно обидно. Баба нарывалась.

Обученная продолжительной совместной жизнью, Реня мгновенно умолкла. Знала – после "курвы" дело может дойти до рукоприкладства. Обиженно засопела и шмыгнула из хаты. К дочери, а может к сыну. Дети давно жили в столице совхоза "Раковский", а внуки были уже стопроцентными "грошами".

Жарко. Иван поднялся по приступках, закрыл на крюк двери, коридором прошел в "залу", включил телевизор "Горизонт", стоящий на массивном дубовом столе. Еще убранство комнаты составляли две кровати с никелированными спинками. Лег на одну из них. Экран телевизора засветился и в помещение ворвалась траурная музыка. Голос диктора за кадром с поставленными сдержанными рыданиями объявил:

"Внимание! Внимание, товарищи!... Сегодня после долгой и продолжительной болезни…" Тьфу, ты! – поднялся и начал щелкать, переключать на другую программу. На другой была та же печальная музыка. Дернул из розетки электрошнур. Экран лыпнул и сузился до размеров копейки. Копейка долго светилась, постепенно исчезая. Снова взгромоздился на кровать.

Лучи солнца легли на пошарпаный скрипучий пол прямоугольниками. В лучах летала пыль и было хорошо видно, как ее много. Будто зачарованный полетом пылинок, Иван погрузился в состояние, когда совсем нет мыслей. Только лучи и пыль. Тихо. Слышно, как шашель грызет древесину. Под полом пробежала мышь, или крыса – будто конь проскакал.

В углу заскребло. Через совсем маленькую щелочку – и как только пролазит! – вылезла здоровенная крыса. Иван не шевелясь следил за зверьком. Иван был охотником-романтиком, хоть и не знал этого. "Посмотреть" для него было всегда важнее за "взять". Крыса вошла в солнечный прямоугольник и что-то бросила. Оно продолжительно и мелодично зазвенело, блеснуло красным. Иван шевельнулся, и крыса исчезла, снова удивив несоответствием своих размеров и щели.

Сначала показалось – медная монета, две копейки. Но увидел мужской профиль с бородой и сразу вспомнил беседы со стариками. Включил в чулане лампочку, достал топор…

… Под полом на истлелой жестяной коробке находилось гнездо. В нем шевелилось розовое. Иван положил рядом груду старых тряпок и осторожно перенес гнездо с крысятами. В жестянке стояли тяжелые столбики в кожаных чулочках…