Рассказ-воспоминание Александра Шаговика о том, как простые люди в тяжелое послевоенное время написали письмо Сталину.

Голодный 1946 год мы всё-таки пережили благодаря воле и предприимчивости нашей мамы, которая даже в колхозной нищете изворачивалась и смогла как-то, хоть и не сытно, но прокормить нас, троих детей. Троих из шести, выживших после войны, голодовок и других катаклизмов. Маленькая Любочка умерла от простуды, когда мы спасались от бомбежки в отрытом в огороде-окопчике. Я помню ее личико, Любочки. Она лежала в своей кроватке, мертвая уже, но как будто живая, только что уснувшая. Это было спокойное лицо ангелочка.

В трехлетнем аду оккупации каким-то чудом выжили, хотя наша семья оказывалась под прицелом с разных сторон, так как мама и мой старший брат Павел выполняли задания партизанского подполья. Приходилось спасаться у многочисленных родственников, живших в окрестных деревнях.

Последнюю тревожную ночь перед освобождением не спали совсем. Ухали пушки. Зарево от пожаров горящих деревень. Брат Павел ушел в лес к партизанам еще раньше. Сестру Танечку мама одела в какое-то тряпье, вымазала лицо сажей и засунула ее под кровать, чтобы не изнасиловали пьяные немцы. Они все перед отступлением были пьяные. Один вывел маму на крыльцо, вставил ей в ухо ствол пистолета и… не выстрелил… Почему?.. Видно, Господь Бог уберег нас, детей, от сиротства.

Под утро немцы исчезли, отступили. Я помню рассвет того мартовского дня. По ближайшему к дому полю, превратившемуся в сплошное месиво из грязи, шли цепью медленно фигуры с какими-то длинными палками в руках. Порой одна из фигур останавливалась и что-то выковыривала из грязи. Когда вся цепь приблизилась к домам, стало ясно, что это солдаты Красной Армии, сапёры. Полы их шинелей были подоткнуты под ремни, на ногах ботинки и обмотки. Пилотки на головах приплюснуты наушниками от миноискателей. Лица у всех сосредоточенные, небритые, худые. Мама с тетей Каролиной вдруг разом всплеснули руками и заплакали счастливыми слезами:

– Детки, это НАШИ! – закричали они нам.

Чуть позже, когда саперы закончили свое опасное дело и по разминированной улице медленно прошел танк, жители бросились обнимать освободителей, потом нарасхват приглашали в дома, за столы, наспех собирая угощенье. Нас, детей, солдаты усаживали к себе на колени, целовали, гладили по головкам, прижимаясь небритыми щеками и приговаривая: "Всё, детки, вы свободны!"

Из дома тети Каролины, где мы спасались от карателей до самого освобождения, мы вернулись в свою деревню, в свой несчастливый дом. Несчастливый потому, что из него нас выгнали на улицу в 37-м году, когда в один из дней в наш двор ворвалась группа разъярённых мужчин с наганами в руках и объявили главе семьи, деду Павлу, чтоб он со своими "кулацкими выродками" убирался вон. Маме, которая донашивала меня под своим сердцем, не дали выйти в дверь, а ее, женщину на девятом месяце беременности, в одной ночной сорочке вытолкнули в окно. Хорошо, что это был сельский одноэтажный дом, хорошо, что она как-то более-менее удачно приземлилась. Родился я в сенях у верующей бабушки Прасковьи, которая приютила всю нашу большую семью. А дом наш со всеми хозяйственными постройками и инвентарем, скот, большой надел земли, сад на целый гектар с пасекой и все нажитое трудолюбивой семьей оказалось в одночасье в руках ленивой, завистливой и злобной черни. Это были не марсиане или какие пришлые – это были односельчане, которые еще вчера здоровались и улыбались даже, но в душах их царил мрак.

Родители не впали в отчаяние – надо было растить нас, детей. Отец устроился на работу на товарную станцию грузчиком: катал бревна в вагоны, так как на другие работы раскулаченных не брали. Мать стирала и убиралась в домах зажиточных евреев. В своей бригаде грузчиков отец оказался самым грамотным, так как заканчивал десятый класс вечерней школы и потому его сотоварищи выбрали бригадиром. Он оформлял наряды и другие бумаги, катал бревна как все, но ему приплачивали за бригадирство. Вскоре удачно купили домик напротив районного рынка, где по субботам и воскресеньям шумели базары. Мать устроилась на этот рынок уборщицей, а отец, имеющий авторитет хорошего забойщика скота, на этом же рынке в базарные дни работал рубщиком мяса, продавая туши по договоренности с хозяевами. За это рубщику полагался хороший кусок мяса и денежка ещё. Так потихоньку семья рассчитывалась за домик, обзавелась одеждой для всех, посудой и всем необходимым для жизни. Словом, как говорится, семья поднялась опять.

Повезло на соседей. Из ближайших, за невысоким заборчиком, жила семья кузнеца. Взаимовыручка по разным хозяйственным делам сдружила две трудолюбивые семьи. Кузнец по просьбе отца выковал для него нож из добротной, хорошо прокаленной стали. Этим ножом он одним точным ударом укладывал десятипудовых кабанчиков или годовалых бычков. Не думал, не гадал он, для чего пригодятся его эти навыки забойщика скота на войне.

После окончания вечерней десятилетки он поступил на курсы военных фельдшеров, организованных ОСОАВИАХИМом. Успел закончить их накануне войны.

Как только Молотов по радио сказал свою речь – сам, не дожидаясь повестки, пошёл в военкомат. Понимал: ему, раскулаченному, лучше уж идти сразу, самому. В военкомате произвело впечатление его удостоверение военфельдшера, и уже назавтра мы всей семьей провожали отца на войну. Мне тогда шёл четвёртый годик. Любочке было всего несколько месяцев. Я помню этот солнечный июньский день как вчера. Играл оркестр. Середина улицы была занята колонной уходящих на войну. Папка нес меня на руках. Мама несла живой сверток – Любочку. Брат Павел – отцовский вещмешок, а сестра Танечка держала в руках огромный букет цветов. Мы провожали отца на войну, на первый эшелон. Помню, мы прошли мимо памятника Ленину. Вся улица была запружена народом, так как провожающие были и нашего районного городка и из окрестных деревень. Много цветов, солнечные зайчики на трубах оркестров, играющих "Прощание славянки". В моей детской памяти это все отпечаталось каким-то ярким празднеством. Никто ещё не знал, не хотел верить, не мог в самой буйной фантазии вообразить, что последует дальше: днями, месяцами, годами.

И вот середина марта 1944 года. Освобождённые, мы возвращаемся в свой первый дом, из которого нас выбросили при раскулачивании. Тот же, что у рынка, немцы подожгли вместе с нами, мамой и Танечкой. Был бой, и мы спасались от пуль в погребе. Одна из зажигательных пуль попала в примус. Из погреба через щели мы видели пламя. Мать вытащила нас из погреба наверх, затем табуретом выбила окно вместе с рамой, вытащила нас в окно, затем выскочила сама, и мы побежали спасаться в лес. Туда бежало очень много людей. Лес был всегда надёжным спасителем. Дом же сгорел дотла со всем скарбом.

И вот мы наконец в своём дедовском-прадедовском доме. Первое, что сделала мама – вскипятила в печи два больших чугуна воды и начала ошпаривать все щели и углы комнат, так как после завоевателей все потаённые места кишели вшами, клопами, блохами – этими вечными спутниками солдат на войне. Потом принялась за мытьё полов. Время было вечернее. Я с бабушкой Анной, мамой отца, сидел на печи. Бабушка во время войны была основным моим просветителем. Глубоко верующая, она старалась привить мне, младшему внуку, зёрнышки добра. Собираясь молиться перед иконой, она ставила рядом табурет, на него – меня. Научила меня креститься. Тихо говорила: "Повторяй за мной, внучек: "Отче Наш, иже еси на небеси. Да святится имя Твое, да придет Царствие Твое, да будет Воля Твоя, яко на небеси и на земли". Я аккуратно повторял за бабушкой слова молитвы, хотя и мало что понимал в совсем незнакомых словах.

В этот вечер на печи у нас с бабушкой было чтение Святого Писания. Подкрутив фитиль фонаря "Летучая мышь", бабушка вооружилась очками, меня посадила к себе на колени и раскрыла на нужной странице большущую книгу – Библию. Получалось так, что мы с бабушкой оба могли смотреть текст. А дело ещё в том, что я читать научился года в четыре. Этим занимались два моих учителя: брат Павел и сестра Танечка, так как они до войны ходили в школу. Я оказался на редкость способным учеником, читал уже не по слогам, а целыми словами, не вдаваясь в их смысл, и умел писать печатными буквами.

И вот бабушка объявляет: "Сегодня, внучек, у нас с тобой глава 6 и 7 от Луки. Читаем вместе: "Но вам слушающим говорю: любите врагов ваших, благотворите ненавидящих вас..." – читали мы хором с бабушкой.

Вдруг там, внизу, где мама мыла полы, что-то начало происходить. Послышался скрип двери, потом какие-то голоса, и потом крик мамы: "Ой! Боже мой!!!" И в тот же момент бабушка метнулась к проёму между печной трубой и стенкой комнаты. Я инстинктивно схватил ее руками за юбку, чтоб она не свалилась с печи туда, в комнату. А она, еще не видя, что там происходит и кто вошёл, только причитала: "Сыночек мой, сыночек!!!" Сердце матери подсказало, что там её сын, а мой папка. Это отец наш пришёл с войны.

Мы с бабушкой спустились с печи. Отец только выдохнул: "Мамочка моя"… и прижал к груди свою старенькую мать, и так они стояли и плакали вдвоём, а мы все вместе с ними счастливыми слезами. Оказывается, по пути с железнодорожной станции отец зашёл к своей родной сестре (моей тёте) Юле, дом которой был на нашей же улице, по пути как раз. После радости встречи он увидел, что за столом у тети Юли сидит какой-то парень и смущённо смотрит на военного.

– А это что за хлопец у тебя, сестра?

– А это же твой старший сын Павел, братка…

– Вот оно что…

Отец не сразу признал повзрослевшего за войну своего сына.

И вот эта троица, оказывается, и зашла в дом, когда мы с бабушкой читали на печи Библию.

Тетка Юля была добрячкой, весёлого нрава.

Увидев маму, ползающую с половой тряпкой, она обратилась к ней:

– Антонина, тут к тебе солдат просится на постой, пустишь его переночевать? А?

Отец с Павлом загадочно переглянулись за спиной у тётки Юли.

– Юля! – сурово ответствовала мама, не поднимая головы, – какой ещё солдат? Я детей от вшей не успеваю отмыть, а ты солдата ко мне привела.

– Нет, Антонина! Ты посмотри – это особенный солдат…

И тут мама поднялась с корточек, подняла голову, и тряпка выпала из её рук.

Она всплеснула руками, закричала: "Господи, Божежь мой!" и бросилась к солдату, своему мужу.

Мы все облепили со всех сторон нашего папку, держались за его шинель, боясь что вот возьмёт и уйдёт опять туда, на войну… Потом начали помогать ему раздеваться. И тут выяснилось, что война не хотела его отпускать сразу, просто так. Где-то в прифронтовой полосе, когда он уже шёл к железной дороге, рванул один снаряд. Осколок пробил ноженки опасной бритвы, затем томик Некрасова "Кому на Руси жить хорошо?", пробил шинель, гимнастерку и упал, обессилев. Томик Некрасова и взял на себя основной удар. Божий промысел дал солдату шанс увидеть свою семью, своих детей.

- Надо же, – тихо молвил отец, – я даже ничего не почувствовал.

На завтра в дом потянулись соседи, председатель колхоза и сельсовета, всем хотелось увидеть своего орденоносного фронтовика-земляка. Пришла из райкома женщина с поручением от руководства узнать, как бы организовать встречу руководства района и фронтовика, так как он был одним из первых фронтовиков, приехавших прямо оттуда, с войны. После короткого совета с мамой отец сказал представительнице райкома партии, что пусть руководство приезжает через два дня, так как надо всё-таки время для подготовки.

Соседи активно включились в мероприятие: помогали маме в готовке, принесли недостающие столы и стулья.

Через два дня высокое районное начальство приехало на двух легковых "Виллисах". Гвардии старшина встречал их с супругой у калитки и пригласил пройти в дом, из которого под руководством этих же деятелей его семью и выбросили на улицу в 37 году. Это были всё те же личности. Перед отступлением Красной Армии они спешно эвакуировались. Один оказался на Урале, другой в Казахстане, третий еще в каком-то "Стане". Все за тысячи километров от войны. Титулованные "дезертиры" "укрепляли тыл" изо всех сил, спасая свои шкуры, а гвардии старшина должен был подниматься в атаку и стрелять из положенных им ружей. Каждому своё.

Гости уселись за длинный стол, в торце которого сели гвардеец с супругой. Председатели колхоза и сельсовета и соседи тоже заняли свои места. Гвардеец предложил налить и встал. Было на кого посмотреть. На груди гимнастёрки два ордена "Красной Звезды", орден "Славы", медаль "За Отвагу" и гвардейский значок.

- Дорогие гости, - начал неторопливо фронтовик, - пользуясь правом хозяина дома, я хочу предложить тост за здоровье моих дорогих соседей, которые опекали и оберегали мою семью от всех бед во время оккупации. Моё фронтовое Вам спасибо, дорогие, и будьте вы все здоровы!

Когда налил по второй, фронтовик встал опять:

- А теперь я предлагаю тост за нашу Победу, которую мы куём под руководством товарища Сталина!

Он не дал возможности примазаться райкомовским слизнякам к его ратным делам. Потом были ещё какие-то тосты гостей и посыпались вопросы. Какой-то из секретарей спросил у гвардейца, не было ли у него мысли там, на фронте, вступить в ряды ВКП(б). Гвардеец неторопливо достал из кармана гимнастерки партбилет члена ВКП(б) и сказал, что этот билет ему вручили перед атакой на подступах к Москве ещё в 41 году, а в начале 42 года его фронтовые товарищи избрали его парторгом их гвардейской дивизии.

Первый секретарь между тостами все-таки смог вымучить какие-то извинения от имени всего руководства за раскулачивание: "Ошибка вышла, знаете ли, время было такое…"

- Воюю, обид и зла ни на кого не держу, – ответил гвардеец. На вопросы о наградах: "В основном за захват "языков" и добывание сведений о вражеской обороне", так как он служил в дивизионной разведке, а орден "Славы" ему вручили за то, что они с товарищем взяли в плен и привели живьём в расположение дивизии трёх штабных немецких офицеров вместе с картами.

Отпуск же дали за то, что ходил парламентёром к врагу перед взятием города.

Быстро пролетел отпуск нашего папочки-фронтовика.

Каждый день его приглашали выступить перед народом: то на общем собрании колхозников, то на общем собрании в школе, где учились Павел и Таня. Выступил он и по местному радио, которое мы слушали дома, прильнув всей семьёй к чёрной тарелке репродуктора. "Под руководством коммунистической партии большевиков и нашего Вождя Товарища Сталина враг будет разбит. Победа будет за нами, товарищи!" – закончил он свою речь. Мы хлопали все в ладоши. В репродукторе тоже слышались аплодисменты. На проводы фронтовика председатель колхоза отрядил лучшую телегу с извозчиком. Пришел попрощаться сам и вручил папе большую сумку: "Это от правления колхоза, для твоих фронтовых товарищей, Палыч. Бидончик металлический, закрыт надежно – не сомневайся… там же и закуска".

На станции отец поднял меня на руки: "Ты у меня молодец, Шурик, умеешь уже писать. Пиши мне письма. Пойдешь в школу – учись отлично. Ах, ты, Шуромолка. Прощай!"

В последнем письме с фронта отец написал, что уже дует ветер с Балтийского моря. Потом всё… Похоронка. Я остался без папки.

Мама работала дояркой. Вставала очень рано на дойку. Морозной зимой приносила прямо в дом телят после отёла, чтоб не замёрзли, и мы с Таней отпаивали их молоком из бутылок с сосками.

Была стахановкой и ее имя указали в "Письме Народа к товарищу Сталину". Все деньги, что удавалось скопить, отдавала на танковую колонну.

Потом голодный 46-ой год. Павел и Таня закончили школу. Павел уехал в институт, Татьяна – в техникум. Надо было справлять одежонку им, посылать посылки на пропитание. Мама тянулась как могла, изо всех сил. Налог отнимал всё. Его могли выплатить (а это молоко, мясо, деньги за каждое плодоносящее дерево сада) только крепкие мужики. И вот в 47-ом году в наш дом вошли финансовые инспектора в форменной одежде. Сели за стол и начали писать. Называлось это "опись имущества". А из имущества в доме оказалось несколько подушек, которые инспектора сложили на покрывало и связали его в узел, два немецких фотоаппарата, которыми с братом расплатились люди за изготовленные им самогонные аппараты. Нам с мамой оставили по одной небольшой подушке. Но самое страшное ждало нас впереди. На рога нашей кормилице корове "Зорьке" накинули веревку и увели насовсем. Прямо по Некрасову:

"Кушай тюрю, Глаша,
Молочка-то нет,
Где ж коровка наша?
Увели, мой свет…"

Так нас раскулачили во второй раз.

Мама села на табурет, положив натруженные руки на колени. Долго смотрела куда-то в пустоту. Такой убитой я ее давно не видел. Потом она подняла голову и сказала мне:

– Садись, сынок, за стол, возьми самую лучшую тетрадь, чернила и ручку… Будешь писать письмо Вождю.

– Какому Вождю, мама?

– Сталину, сынок, Сталину. Он у нас один.

Я начал готовиться к самому важному делу в своей маленькой жизни. Достал свою заначку: новую, в косую линейку тетрадь для чистописания. Был в школе такой предмет в начальных классах. Навел из химического карандаша кондиционное чернило, которое сверху в чернильнице отливало золотом, достал ручку с новым, но хорошо расписанным пером, потом тщательно с мылом вымыл руки и сел на табурет за стол. Мама пододвинула свой табурет к торцу стола, разложив перед собой похоронное извещение, письма от командования дивизии отца, орденские книжки, письма отца с фронта, еще какие-то документы.

– Ты готов, сынок?

– Готов, мама.

– Пиши: "Дорогой наш Вождь, Иосиф Виссарионович", – поставь восклицательный знак, сынок.

– Поставлю, мама.

– "Я малограмотная, поэтому я диктую, а письмо вам пишет мой младший сынок, Шурик", - продолжала она.

Мама диктовала, а я старательно с нажимом, где надо, выводил слова.

В длинном-предлинном письме мы с мамой указали номера всех документов, все заслуги отца, о которых писало в своих письмах командование гвардейской дивизии. Написали и о том, что мама и брат мой Павел выполняли задания партизанского подполья, и в чём заключались эти задания. Указали суммы денег, которые она вносила на танковые колонны.

Указали, что ей, как и всем дояркам, за тяжёлый труд записывали в каждый день два трудодня и что она в этих трудоднях не имела ни одного пропущенного дня, даже когда порой болела.

Уже позже, будучи взрослым человеком, я возвращался в мыслях к этому письму и поражался мудрости малограмотной крестьянки, моей мамы.

В письме она не жаловалась и не плакалась на свое бессилие перед непреодолимыми силами. Она просила Вождя помочь только выучить детей; детей её и погибшего воина.

А как показала потом история и сама жизнь, главнее документа, чем это письмо, я в жизни никогда больше не писал.

Когда я закончил писать письмо, а получилось это на последнем тетрадном листе, я спросил у мамы:

– Мама, может я аккуратненько обложку уберу с тетради?..

– Нет. Не надо, сынок. Так оно чище сохранится в обложке. Ты только в этой клетке, что на обложке, а лучше выше, над ней, напиши: "Иосифу Виссарионовичу Сталину". И ещё сходи в кладовку, там на бочке с мукой лежит новый коричневый бумажный мешок. Из него вырежешь конверт аккурат, чтобы тетрадь туда вместилась, а склеить помогут на почте наши девчата Соня и Нина, они там работают. Адрес напиши такой: Москва, Кремль, Иосифу Виссарионовичу Сталину, а внизу наш обратный адрес, так как ты подписывал письма Павлуше и Тане. Завтра пойдём прямо с утра посылать.

Назавтра прямо к открытию почты мы уже были там. Конверт с письмом у меня был в школьном портфеле, чтоб не помялось.

Мама поздоровалась с Соней и Ниной и протянула им конверт, ещё не заклеенный. Вот, девчата, надо аккуратно склеить и отправить…

Я был при маме и поднялся на носочки, чтоб мог наблюдать через барьер и стекло за всем почтовым действом. Когда девчата прочитали адрес, они, не сговариваясь, всплеснули руками и выдохнули хором: "Тётечка Тоня!" Потом перешли на шепот доверительно в окошечко стекла:

– Тётя Тоня, с нашего района Ему никто ни разу не писал. Было несколько писем Калинину, ну, по этим, по тюремным делам, а Ему – никто. Может, не надо, мало ли что…

– Нет, девки, надо! – твердо заявила мама.

– Тогда мы обязаны показать его начальнику почты.

– Показывайте.

Соня с конвертом в руках, а Нина, поддерживая ее под локотки, пошли к начальнику.

Минут через 10 обе вернулись без конверта. Мы с мамой испуганно переглянулись.

Соня, та, что побойчее, сказала:

– Тетя Тоня, вы с Шуриком сядьте вон там на стулья, у стола, потому что дело затягивается, начальник сказал, что будет звонить в райком партии, так как он обязан их ознакомить с текстом всего письма.

Мама тяжело вздохнула.

– Пошли, сынок, сядем. Ждать – так ждать.

Ждать пришлось аж до обеденного перерыва почты. Наконец показался высокий мужчина в форме почтового работника. В руках он держал конверт с нашим письмом. Мы с мамой подошли к окошечку. Начальник почты обратился к маме:

– Антонина Александровна, я ознакомил руководство района с текстом Вашего письма. Скажу Вам откровенно – они там в райкоме и исполкоме тоже совещались между собой – адресат… сами понимаете… Но должен Вам сообщить, руководство не против посылки этого письма по адресу. А теперь, Антонина Александровна, скажите мне лично – Ваше последнее слово: посылать или не посылать?!

Мама на какую-то секунду задумалась, потом решительно махнула рукой: "Посылайте!"

– Хорошо.

Тут начальник уже обратился к Соне и Нине:

– Возьмите там в шкафу конверт, сами знаете какой, аккуратно перепишите адреса: туда и обратно, заклеить, потом сургучом опечатать и выписать обязательно квитанцию. Потом взглянул на маму: "Ну вот, Антонина Александровна, считайте, что письмо уже в пути".

Потом он развёл руками, вздохнул и добавил: "Дай-то Бог…" И, покачав головой, удалился в свой начальственный кабинет. Домой мы с мамой возвращались молча. Дома мама достала из печи чугунок с картофельным супчиком, налила в глубокую тарелку и мы из одной тарелки неторопливо начали обедать. Потом мама помыла тарелку и ложки и, как бы подведя итог всей нашей эпопеи с письмом, сказала: "Будь, что будет, сынок… Всё от Бога…"

Я закончил на одни пятерки третий класс и включился в сельхозработы, по дому и в колхозе. Дома мама, уходя на работу, давала задание: что прополоть из грядок, что окучить, когда по времени накормить поросёнка, по саду собрать все опавшие яблоки и груши, чтоб потом, обрезав гнилье, варить из них компот. Часто бригадир колхоза мобилизовал нас, малолетних ребят в помощь колхозу, когда после жатвы начиналась молотьба собранных хлебов. Мы тогда делали посильную для нас работу: развязывали снопы и подавали их мужчине, который их заправлял в барабан молотилки. Были и другие работы. Никаких пионерских лагерей мы, колхозные дети, не знали. Опрятных, хорошо одетых пионеров из кинофильма "Тимур и его команда" мы рассматривали как что-то далёкое, для нас никогда несбыточное; когда на каникулы приехал Павел, бригадир выделил телегу с парой быков, и мы ездили с ним в лес за дровами, чтоб потом можно было пережить зиму. Таня тоже на каникулах работала по хозяйству. Поближе к осени они оба уехали на учебу. Мы с мамой в круговерти постоянных забот и хлопот давно уже забыли про письмо Вождю, ведь прошло уже почти полгода. Но Вождь напомнил о себе Сам!

В один из дней, когда мама пришла из фермы на обед, в дом вбежала запыхавшаяся секретарша сельсовета, и выпалила прямо с порога: "тётя Тоня, оденьтесь почище и сидите дома. Только что позвонили из райкома партии и сейчас Они к Вам приедут.

– Кто Они? Что случилось?

Комиссия из Москвы, от самого Сталина! Будьте дома, я побежала в правление колхоза. Господи, что ж будет теперь?! Что будет? – запричитала она и побежала дальше.

Мама достала из шкафа юбку и кофту, те, что одевала на школьные собрания, повязала чистую хусточку, прошлась веником по комнате и села на табурет.

– Сынок, ты будь рядом со мной, ты ж писал, мало ли что спросят. Вспомни, мы там ничего такого особенного?..

– Нет, мама, всё ж из документов и как есть на самом деле.

Шум подъехавшей легковой машины, скрип калитки, затем деликатный стук в дверь. Мы с мамой встали.

– Можно к Вам, хозяюшка?

Вошли два мужчины и женщина. Приветливые лица.

– Милости просим, – сказала мама, – пройдёмте в горницу, там светлее.

– Благодарствуем.

Мама пригласила сесть гостей.

– Я председатель комиссии, которую по Вашему письму направил товарищ Сталин, – сказал седой мужчина. – Меня зовут (назвал фамилию, имя и отчество), а это мои коллеги, члены комиссии. Председатель щелкнул замком портфеля, открыл его и достал… Мою тетрадь!

– Вот Ваше письмо. Узнаете?

Мы с мамой кивнули.

– Антонина Александровна, я попрошу Вас предоставить нам все документы, на которые Вы ссылаетесь в письме, а также письма с фронта Вашего мужа и желательно его фотографии. Мама достала из ящика все и несколько фотографий, а потом показала на рамочки с фотографиями, которые были прикреплены на стене: "Остальные фотографии в рамочках, может, вынуть их оттуда?"

– Нет, не надо. Мы посмотрим их там. Мы заберем все ваши документы с собой на время. Вы не беспокойтесь, через пару дней все Вам вернём. Председатель аккуратно сложил все документы в портфель и щёлкнул замком.

– Сейчас мы с Натальей Владимировной проедем в правление колхоза, а Иван Филиппович останется у Вас. Я попрошу Вас, Антонина Александровна, познакомить его с Вашим колхозным хозяйством. Вот пока и всё. Всего доброго.

Мы с мамой показывали Ивану Филипповичу наши угодья, а он неторопливо что-то записывал в свой блокнотик. Осмотрел погреб, тот, что в передней комнате с печкой, кладовку в сенях, погреб для картошки во дворе, сарай пустой – Зорьку ведь увели на бойню, пересчитал все плодоносящие яблони и груши. Спросил:

– А что с урожаем-то делаете, продаёте, наверное?

– Нет. Некому продавать, у всех свои сады, а мы их режем, сушим и потом отвариваем компот, - ответила мама. Вопросов у Ивана Филипповича было много. Чувствовалось, что в хозяйственных крестьянских делах он соображает, видно, сам когда-то был деревенским, а сейчас вот (надо же) при самом Сталине!

А он меж тем писал, писал и писал в блокнотик. Мы с мамой следовали за ним по огороду, и чем больше он писал, тем тревожнее были взгляды, которые мама нет-нет да и бросала в мою сторону. За его спиной: кто ж его знает, что он там пишет? Вот так за этим Филиппычем мы с мамой и проходили часа полтора, а то и все два.

Вернулись в дом. Перед тем как войти в сени, он попросил тряпочку и тут же на порожке аккуратно обтёр ботинки. Сообразительная мама сразу принесла заодно полотенце и ковш с водой. Гость тщательно вымыл руки, вытер чистым полотенцем, поблагодарил. В горнице он долго вглядывался в фотографии отца, на которых тот был при всех наградах.

Мама подошла к нему, когда он уже положил свой блокнотик во внутренний карман пиджака.

– Иван Филиппович? – стеснительно обратилась мама к гостю, – может, Вам яишенку наскоро поджарить? А? Время-то уже вон сколько…

– Нет, нет, благодарствую – не беспокойтесь…

– Тогда я вам компотику кружечку из яблок и груш, наваристого!

– О, компотику с удовольствием.

И вот как только он допил компот, на улице послышался шум останавливающейся машины и бибиканье сигнала.

– А вот и за мной, мои товарищи заехали по пути из правления колхоза. Видите, как складно мы с вами управились. Спасибо за компот, до свидания.

С этими словами Филиппыч поспешил на улицу.

Только машина отъехала, как тут же во двор стремительно вошёл председатель колхоза – Макарыч (в миру). Войдя в переднюю, он кивнул маме, снял свою кепку-блинчик и сразу плюхнулся на табурет. Лицо пунцовое и потное. Минуту-две тяжело дыша, тупо смотрел перед собой в пол, потом поднял голову:

– Антонина, у тебя не найдется там?..

– Щас, Макарыч…

Мама открыла крышку погребка, что в подполе, нырнула туда и поднялась уже с бутылкой, заткнутой кукурузным початком. Тут же по волшебству на столе появился огурчик, помидорчик, кусок сала с мясными прожилками.

– Ты, Макарыч, пододвинься поближе к столу-то, так ловчее будет.

Мама сама налила из бутылки полный гранёный стакан.

Макарыч, держа в левой руке стакан, правой перекрестил рот и, прошептав: "Спаси нас и сохрани", махнул полный стакан самогона-первача.

Отдышавшись и прожевав закуску, Макарыч к маме:

– Антонина, это не комиссия, а чистое НКВД. Хорошо, что мой одноногий бухгалтер успел во всех бумагах свести концы с концами. А этот седой, что всё: "Будьте любезны, пожалуйста и спасибо", знаешь, какой вопросец задал?!

– Ну?

– Скажите, пожалуйста, Василий Макарыч, на какие средства и из каких статей Вы организовали "Праздник урожая" после страды?

– Представляешь? Каков?

– Я ему: "В складчину. Женщины договорились меж собой, кому холодец варить, кому винегрет, ну а фруктов у нас пруд-пруди. А чтоб поощрить как-то лучших трактористов и комбайнеров, да и на сенокосе кто отличился, я на свои личные средства взял несколько бутылок водки – мужчины всё же…

– И как Он?

– Промолчал, дополнительных вопросов не задал по этому поводу. Сама понимаешь, я же не ополоумевший, чтоб ляпнуть, как мы бычка с фермы, двух кабанчиков и баранчика актом под падёж скота подвели, и что два самогонных аппарата прямо наперегонки работали, аж змеевики гнулись. За это и к амбару могут поставить…

Тут мама снова наполнила Макарычу стакан.

Макарыч взял стакан в левую руку, и глядя прямо в глаза маме:

– Антонина, вот я сижу прямо под иконой, скажи как на духу, ты ничего такого там в этом письме про меня не ввернула?

– Да ты что, Макарыч? Ни одного имени вообще… ничегошеньки…

Тут мама перекрестилась на икону и показав на меня:

– Вот, Шурик же свидетель, это ж он под мою диктовку писал.

Макарыч взглянув на меня, покачав голово…

– Ну, Шурка, и рука у тебя же… Твоя телега аж до Самого дошла. Значит, наверное, в люди выйдешь.

Жахнув второй стакан, Макарыч уже не торопясь, закусил и опять к маме:

– Значит так, Антонина, туда к Покрову ближе, я тебе дров на всю зиму завезу. И еще: плотники заканчивают новый коровник. Как управятся, пришлю, чтоб крышу дома подновили. Ты ж у нас теперь на виду, под крылом у Самого…

А приезд комиссии в момент разрушил сонную жизнь райцентра. Круги от её, невидимой для большинства, деятельности расходились всё шире и дальше, принимая самые причудливые формы. То, что регулярно подметалась центральная площадь и засыпались щебнем лужи на дорогах – это понятно. В одночасье бросил пить запойный директор леспромхоза. К пожилой заваптеки вернулся партийный муж, ранее сбежавший к молодке. Новости поступали ежедневно, причем самые неожиданные. Страх обуял тех, кто имел хоть какое-то отношение к материальным ценностям. К прокурору явился с каким-то невнятным покаянием заведующий конторой вторсырья Сёма, кошерный еврей; Тот его вытурил к такой-то матери, потому что сам наводил порядок в своих бумагах, опасаясь, что комиссия нагрянет и к нему. Председателей сельсоветов района регулярно по телефону из райцентра предупредили, чтоб были на стрёме – на всякий случай.

Каждый вечер к маме приходила секретарша из райкома партии и обстоятельно расспрашивала, как идет работа комиссии, какие вопросы их интересуют и главное, что и как мама на них отвечает. Маме же поступали сведения со стороны, что членов комиссии видели, выходящими из райотдела МГБ, которое по старинке народ называл НКВД. Были они и в нашей школе.

В один из вечеров к нам пришла Наталья Владимировна, член комиссии, принесла все документы, которые они ранее забирали. Мама как раз накануне испекла яблочный пирог и печенюшки, и они с Натальей Владимировной в горнице пили чай с вареньем и задушевно проговорили весь вечер. После этого визита мама маленько повеселела. Уже когда я стал зрелым моряком и приезжал к маме погостить, она мне рассказала, что у Натальи Владимировны муж тоже погиб на фронте и у неё двое детей.

Примерно через неделю, а, может, и более, к нам опять прибежала секретарь сельсовета и предупредила, что звонили из райкома партии, что комиссия закончила работу и что они вот-вот подъедут к нам с последним визитом.

Гости были в хорошем настроении – может от того, что завершили ответственную работу, может ещё от чего.

Мы с мамой опять сидели рядышком на скамеечке.

Седой председатель обратился к маме.

–Уважаемая Антонина Александровна, мы закончили свою работу. В Москве мы доложим свои выводы в письменном виде. О принятом Там (он показал пальцем вверх) решении Вам будет обязательно сообщено. Мы же, члены комиссии, удовлетворены тем, что всё, что Вы изложили в письме, достоверно. А это важно, – и, чуть подумав, добавил, – крайне важно.

Потом он перевел взгляд на меня и, улыбаясь, спросил у мамы:

– А это и есть тот самый Шурик, что писал письмо?

– Да, он писал, я малограмотная, я только диктовала, а он у меня учится на одни пятерки.

–Так вот, Саша-Александр, твой каллиграфический почерк понравился Иосифу Виссарионовичу Сталину, учись и дальше на отлично, желаю тебе успехов!

Все заулыбались, а у меня перехватило дыхание.

Попрощались все за руку.

Комиссия отбыла в Москву, а наших районных руководителей от пережитого стресса отпаивали кого валерьянкой, кого коньяком, кого парным самогоном-первачом.

Где-то перед Новым годом маму вызвали в райисполком и ознакомили с документами, пришедшими из Москвы. Налог с нас сняли – стало легче дышать.

Каждый раз, когда я потом приезжал в отпусках навестить маму, мы с ней возвращались к этому письму: как оно дошло до самого Сталина?! В разорённой войной стране были миллионы вдов. Но перст судьбы распорядился, чтоб для одной Вождь уделил, может, всего одну минуту внимания. Наверное, это письмо в Москве изначально попало в руки фронтовика или такой же вдовы и потом эти добрые руки смогли направить его по правильным каналам. Ему, видимо, его показали и сказали суть. А, может, и прочитал всё под настроение.

Мы, дети вдовы, все получили бесплатное высшее образование, в конечном счете.

К изумлению кадровички в Мореходной школе, мне с таким чёрным набором в биографии, по тем временам – сын и внук раскулаченных, три года был в оккупации – первому открыли визу для работы на судах загранплаванья. Я достаточно информированный старый моряк, знаю непростую и трагическую историю нашей страны и роль Сталина на всех ее этапах. Сейчас со всех углов вылезают целые мириады Его хулителей, тем паче, что за это ничего уже не будет – можно смело бичевать и очернять. А не окажись именно Он на том кровавом куске Истории, и вся планета могла стать всеобщим рабовладельческим строем и всемирным кладбищем, а конец света для нашей страны и народа мог наступить уже давно.