"Александр, простите за нахальство, хочу предложить Вашему вниманию свой очерк. Просто чтобы засвидетельствовать – мы одной крови. Мне так кажется."
Здравствуйте, Александр! Позавчера, 9 декабря хотел поздравить Вас с днём образования КВВМКУ, но потом что-то оробел, решил в общем не надоедать. А сегодня совершенно случайно, в гостях у бывшего нашего курсанта, исключённого с 5 курса в 89-м году – и Вашего почитателя – получил на прочтение книгу «Система». Только что прочитал, всего за шесть часов, не мог оторваться. И если предыдущие Ваши книги «Расстрелять» и «Расстелять-2» я читал с визгом восторга, эту – со слезами, наверно сентиментальными. Всё знакомые фамилии – Глебов (в роте почётного караула провожал его тело в Питер), Раенко (бугристое лицо кажется узнал бы и сейчас), Житков (мой тренер, Яков Погосович Антонов долго и безуспешно пытался сосватать меня за его дочку), ну и ещё и ещё...

Хочется чертовски спеть Вам дифирамбов, хотя не думаю, что откровенная лесть Вам приятна, но – спасибо! Горжусь тем, что имел честь учиться в одной системе. И служить на одной флотилии. И у одного командира – Сан Саныча Берзина. А Кобзев из Вашей книги – это не Витя ли Кобзев, РТСовец и художник? Я служил с ним на К-424.

Недавно в Минске у книжного лотка спросил чего-нибудь Александна Покровского. « Это который Покровский? Который – 72 метра? – Да. – Он что, ещё что-то написал?» О Вас знают в Беларуси, но книжек нет. Только то, что привозят из России бывшие моряки.

Простите за нахальство, хочу предложить Вашему вниманию свой очерк. Просто чтобы засвидетельствовать – мы одной крови. Мне так кажется.

С уважением Павел Ляхнвич, Пинск, Беларусь. 11.12.07.



Людмиле, жене

Ночью приснилось, стыдно признаться... дерьмо. Будто шагаю куда-то, а вокруг... – даже некуда ступить.

- Хороший сон. – Сказала утром Люда. – К деньгам. Может работу найдёшь.

- Когда ты оставишь эти приметы? Фигня всё. – Ну не верю я в связь сонного дерьма с деньгами. – Лучше завтраком займись.

Цокая по полу когтями зашёл Рэй, семилетний “эстонец”. Замахал хвостом и смотрит неотрывно в глаза. На улицу просится.

- Сейчас идём, подожли, только зубы почищу. – Попросил я Рэя. – Не махай так хвостом, задница отломится.

Понял. Вздохнул и поплёлся на свой “диван” из поролона – ждать.

Уже середина марта, а весны нет. Снег, морозец. Хотя днём прилично припекает и грачи дразнятся всеми городскими звуками.

Облазили с Рэем площадку, выделенную городскими властями для выгула собак. Площадка на последнем не тронутом стройкой археологическом памятнике Пинска. На остатках городского вала. Жители “частного сектора” нет-нет, да и выбрасывали по-тихому здесь пакет-второй мусора. Борясь за чистоту, власти прибили к дереву вывеску: “Мусор не бросать. Штраф...” Несмотря на угрозу, мусор изредка всё же появлялся. Тогда вывеску сняли и привезли железный ящик. Мусора сразу увеличилось раз в сто. Сейчас ящика нету, на памятнике археологии настоящая свалка и установлена новая вывеска: ”Господом Богом молим. Не сорите!”.

Рэя я с поводка не отпускаю. Раньше было, пускал побегать, так потерял под машинами двух собак. Идём домой. Он уже все дела сделал, но не пропускает ни единого дерева и угла, всё ему надо обнюхать и “расписаться”. Интересно, что он там читает? Побыть бы пару дней собакой...

...Мы уже поднимались на крыльцо, когда я услышал окрик: “Павел Андреевич! Подождите!”. К нам бежали двое в одинаковых чёрных куртках и вязаных шапочках-“менингитках”. Менты. Мода у них что-ли такая, хоть и в гражданском, а как детдомовцы – всё одинаковое. На днях я помогал организовать встречу с “электоратом” одному из альтернативных кандидатов в президенты и был уверен, что будут мстить. Вот, начинается. Под ложечкой неприятно засосало. Спокойно. Не нужно, чтобы они увидели волнение.

“Детдомовцы” за пять шагов выхватили удостоверения и протянули в мою сторону. Будто с такого расстояния что-то можно прочитать.

- Мы из милиции. Нужно поговорить.

- Можете не тянуть свои “корочки”. И так за километр видно кто вы. А меня как узнали? Я что, пользуюсь такой популярностью в вашей конторе, что меня все в лицо знают?

- Работа такая... – Изо всех сил показывая какой он “крутой”, вымолвил один. – Павел Андреевич, наше начальство хочет с вами побеседовать. Давайте съездим. Мы вас на машине доставим.

- Вы меня задерживаете?

Ясно, задерживают. Может отказаться, потребовать повестку? Нет, начнут выкручивать руки, придётся выпустить собаку, уйдёт за суками и потеряется.

- Нет-нет! Что вы! Просто побеседовать!

Значит можно зайти в подъезд. Можно спрятаться у соседей: обыскать семдесят три квартиры они навряд ли сумеют. Но... Мерзко всё. Прятаться, не сделав ничего противозаконного. И жену будут допекать угрозами по телефону... И по городу нужно будет передвигаться “короткими перебежками”. А-а! Съезжу. Посмотрим, что там за “беседа”. Может действительно хотят предупредить перед выборами о выполнении законов. Так я ничего и не нарушаю...

- Люда, меня сейчас остановили на улице менты, видимо, будут садить. Собери, пожалуйста, пару простыней, мыло, зубную щётку и пасту. И полотенце. И дай спортивный костюм. Переоденусь. Модолец, жена! Глаза немного округлились, во вообще спокойно начала собирать “тюремную суму”. Так-с. Что сейчас? Нужно позвонить знакомым журналистам. И паспорт не забыть.

- Садись позавтракай! Сейчас можно не спешить.

Можно то можно, не не хотелось бы, чтобы начали ломиться в двери.

- Знаешь, не очень хочется.

Действительно есть не хочется, хоть последний раз кушал вчера вечером.

В “Пинском времени” испуганная Надя сообщила, что редактор пошёл в милицию узнать почему с работы забрали активиста из группы поддержки единого кандидата от демсил, и вдруг исчез. И “мобильник” его умолк. Ага, значит облава. Рано. До выборов ещё четыре дня...

…Да пастарунку ехалі хвілін пяць. Прымусіў сябе супакоіцца не толькі зьнешне. Узгадаў лозунг старых, сталінскіх яшчэ вязьняў: “Ня вер, ня бойся, не прасі”.

Лукашэнкаўскія турэмшчыкі аказаліся такімі ж, як і сталінскія. Прынамсі што датычыць першай часткі мудрасьці – “Ня вер…”. Толькі ўвайшлі ў пастарунак, адзін з “дзятдомаўцаў” некуды зьнік, а другі радасна паведаміў: “А вот сейчас – задержание!” – І сеў за столік у фае, разьдзеленым кратамі на дзьве часткі пісаць паперу.

- Ну, і ў чым вы мяне вінаваціце?

- Потом узнаете…

- А зараз я хачу “узнать” ваша прозьвішча, пасаду і званьне. – Зноў, як і каля дома тыцнуў мне ў твар пасьведчаньнем. – Не, я так нічога не разьбяру. Дайце прачытаць. – Гля, нават у пастарунку баіцца, што даведаюся ягоныя “фіо”, асэнсоўвае хто з нас злачынец.

Неахвотна аддае “корачкі” ў рукі. Казьлюк Сяргей, старшы лейтэнант міліцыі, аперупаўнаважаны. Шкада, забыўся ўзяць паперу і аловак. Ну нічога, запомню. А зараз, пакуль ён піша, трэба прымусіць сябе адкаснуцца ад усяго, што застаецца па-за гэтым будынкам. Усё, ніякіх планаў, нічога на бліжэйшыя тыдзень альбо два не існуе. Нічога, акрамя гэтых сьценаў няма…

... До отделения ехали минут пять. Заставил себя успокоиться не только внешне. Вспомнил лозунг старых, сталинских ещё узников: “Не верь, не бойся, не проси”.

Что касается первой части мудрости – “Не верь...”.

Только вошли в здание милиции, один из “детдомовцев” куда-то исчез, а второй, с выражением на лице “обманули дурака на четыре кулака”, сообщил мне: “А вот сейчас – задержание!” И сел за столик в фойе, разделённом решёткой на две части, писать бумаги.

- Ну, и в чём вы меня будете обвинять?

- Потом узнаете...

- А сейчас я хочу узнать вашу фамилию, должность и звание.

Снова, как и у дома, ткнул мне в лицо удостоверение.

- Нет, так я ничего не разберу. Дайте прочитать.

Неохотно отдаёт “корочки” в руки. Козлюк Сергей, старший лейтенант милиции, оперуполномоченный. Жаль, забыл взять бумагу и карандаш. Ну, ничего, запомню. А сейчас, покуда он пишет, нужно заставить себя отстраниться от всего, что остаётся за пределами этого здания. Всё, никаких планов, ничего на ближайшие неделю или две не существует. Ничего, кроме этих стен нет...

... Длинный коридор с дверями налево-направо. Одна дверь распахнута, там малюсенький майорчик кричит в телефонную трубку, видимо, разговаривает с боссом: “Майон Гринёк слушает! Есть! Так точно! Сейчас разберёмся с демократами – и сразу!... Есть!”

В кабинете лейтенант в помятой форме заставляет Козлюка переписать заново рапорт. Что-то там не срастается. Потом, заглядывая в Козлюковую бумагу, заполняет какой-то бланк. Спрашивает, обращаясь ко мне:

- Фамилия, имя, отчество?

Молча лезу в карман, достаю паспорт и отдаю ему. Листает, пишет.

- Дети есть?

- Зачем вам мои дети?

- Положено...

Вам “положено” – вы и копайте. А я не вижу причины вам обо всём докладывать. Вы меня сюда зачем затащили, на каком основании спрашиваете? Всё, что вам нужно, есть в паспорте.

- Где работаете?

- Ответ прежний – копайте сами.

Засопел, но промолчал.

- Распишитесь. Вот здесь.

- А что это?

- Это протокол административного задержания. Чисто формальная штука. Вам нужно только расписаться.

- Кажется, я имею право ознакомиться с этими бумагами? Так я собираюсь этим правом воспользоваться...

- Пожалуйста... – с безразличием пожал плечами. – Знакомьтесь. Только моё и своё время зря тратите...

- До вашего времени мне нет никакого дела. А касательно моего, то кажется, вашими заботами мне некуда спешить.

Соответственно рапорту Сергея Козлюка, я выгуливал собаку без намордника, а собака”отдавала голос” (вот же дебильный язык! Почему не “лаяла”, или там “гавкала”, “брехала” наконец?) на пинчан и гостей города. А когда Козлюк с напарником сделали мне замечание, я нецензурно выругался и на замечания не реагировал (если выругался, значит среагировал. Ну и тупые!). За это был задержан и доставлен в отделение милиции. Куда девался пёс, в рапорте не сообщалось. Протокол задержания был выдержан в стиле рапорта. Графа “время задержания” не заполнена. Заставил заполнить. Около места для моей подписи – пара строчек для объяснений. Начал писать объяснение: “Правонарушения, изложенного в рапорте ст. л-та Козлюка, в природе не существовало, и рапорт, и протокол сфабрикованы...”

- Что вы там пишете? – забеспокоился помятый лейтенант. – Вы должны написать только согласны или не согласны с протоколом!

- Не согласный я! Пишу, что вы с Козлюком сфабриковали на меня эти бумаги. Здесь на бланке мало места, я написал, что продолжение – на дополнительных листах. Дайте мне, пожалуйста, лист бумаги...

- Бум... Чего? – вид лейтенанта был таким, что я едва не расхохотался.

- Ну, я собираюсь написать объяснения, а места на протоколе не хватает, то я прошу дать мне бумаги, на которой я смог бы продолжить эти объяснения.

- Вы будете расписываться, или нет?! Если не будете, то и не надо!

- Буду, буду! Только я не окончил объяснения, места не хватило, то я написал, что продолжение объяснений – на дополнительном листе. Так что в суде, видимо, спросят – а где продолжение? Так я имею намерение дописать объяснения, а потом подпишу.

Лейтенант со злобой выхватил протокол.

- Покажите, что у вас в пакете.

- Смотрите сами. Если это ваша обязанность – выполняйте. А я к вам в помощники не нанимался.

Лейтенант вывалил содержимое на стол и начал записывать, приговаривая:

- Простыня – две, зубная щётка – одна, зубная паста – одна, мыло – одно, мылница – одна, полотенце – одно. Поднимите руки.

Ловко обшарил мои карманы, вынул несвежий носовой платок и перочинный нож – их тоже записал. Облапал всего, даже в носки слазил.

- Подпишите. Это протокол досмотра. Чтобы потом не говорили, что у вас что-то забрали...

- Здесь вот записано, что присутствовали понятые. А их не было. Как это понимать?

- Понятые были, - лейтенант нахально смотрит мне в глаза. – Они потом распишутся.

Расстояние до тюрьмы совсем короткое. Здесь её называют “изолятор временного содержания”.

Немного по коридору, потом десяток ступеней вниз, решётчатые двери, снова вниз – и пошарпанный стол посреди коридора. За столом – пузатый старшина с лицом женщины-алкоголички и пустыми заплывшими глазами. Ощупывает, забирает шапку и простыни, пакет с полотенцем, мылом, щёткой и пастой возвращает мне.

- Руки за спину!

Делаю вид, что не понимаю.

Ведёт налево по коридору. В коридоре чем-то воняет, криво оштукатуренные стены покрашены в тёмно-зелёный цвет. Слева и справа запертые двери. На некоторых прямоугольные амбразуры с двёрцами. Ещё вдоль стены какие-то толстые трубы. В конце коридора зарешечённое окно.

Полуподвал.

Останавливаемся около дверей под номером двенадцать с круглым застеклённым окошком и открытой “амбразурой”. Вот сейчас я войду туда и скажу... Что сказать, чтобы не попасть в неловкое положение? Там же своя, неизвестная мне субкультура. А! Просто поздороваюсь и спрошу, где мне расположиться.

Двери со страшным скрежетом распахиваются и я ступаю во мрак. В нос бьёт нестерпимый смрад застоялой мочи и табачного дыма. Такое, только намного более слабое, можно унюхать в сортирах нестоличных белорусских вокзалов. Останавливаюсь. Двери с таким же скрежетом закрываются. Ничего не вижу, но слышу громовой хохот. Чем это я рассмешил узников камеры номер двенадцать? Глаза адаптируются, из мрака выплывает помещение размерами примерно четыре на три метра. На противоположной стене – жестяной прямоугольник, в жести наделано немного дырок. Видимо, за ней окно. Над дверью тусклая лампочка в грязном стеклянном плафоне. (Разбивай плафон – и хоть режься сам, хоть режь других.) Входная дверь у левой стены. Сразу у дверей прямоугольник пола, где-то метр двадцать на полтора. На этом прямоугольнике у стены алюминевый бак, такие служили в советских войсках для приготовления пищи. Бак накрыт крышкой из ДСП.

Остальной пол камеры сантиметров на шестьдесят поднят и образует нечто вроде сцены. На ней шевелится во мраке человеческое месиво и ржёт. Да, опыт ночёвки в мурманской офицерской гауптвахте меня подвёл, с простынями я поспешил. Хорошо, что догадался надеть старую куртку, есть что бросить на доски.

- А я думал – первого тебя здесь встречу! А ты только сейчас! Тебя где взяли? – орёт Яршук, редактор “Пинского времени”, и я вижу его в окружении знакомых из групп поддержки кандидатов в президенты Милинкевича и Козулина. Лежат они у жестянки с дырками – значит рядом с более свежим воздухом. – Авсея не видел? Его тоже ловят! Но он, когда увидел, что меня повели, то задом-задом – и ходу! Наверно уже дизелем до Лунинца подъезжает!

- Сейчас расскажу. День добрый, господа сидельцы. Куда мне здесь приткнуться? Вся “сцена” занята телами, и я не представляю, что могу расположить на ней ещё и себя.

- Разувайся и ложись вот здесь, - Витя Яршук и с ним ещё трое политических поджимают ноги. – Гигиена, понимаешь! Параша – только для малой нужды. Вот здесь, - показывает на полиэтиленовое ведро с грязной эмалированной крышкой, но которой стоит почти чёрная кружка, – питьевая вода. В уборную выпускают два раза в день – после подъёма и перед отбоем. Ну, тебя за что задержали?

- Собака лаяла... Матерился на ментов...

Снова взрыв хохота:

- Что?! Собака матюками облаяла ментов?!

- Ну, блин! Ментовьё совсем оборзело! Ладно, этих, – пожилой уже, седой сухопарый мужчина с неуловимой печатью хронического зэка (почему-то я их, а ещё милиционеров и военных, почти безошибочно угадываю – многократно проверено) кивнул на своих соседей, – напились, подрались, жену поколотили, тёщу там... Но вас! Вы же ничего притив ихних же долбаных законов не сделали! Это же беспредел! Это что ж? Вас всех за мелкое хулиганство замели? “Нецензурно выражались, на замечания работников милиции не реагировали”? Падлы, хоть бы для приличия формулировки разные придумали!

- Им по всей Беларуси приказано перед выборами изолировать тех, кто “засветился” и гарантировано будет против Лукашенки... И этим же приказом доведена формулировка... – “перехватил микрофон” лидер местных социал-демократов Костевич. Сергей любит поболтать с электоратом.

Оказалось, что утром на работу к Змитеру Базевичу, двадцатидвухлетнему члену группы поддержки Милинкевича, приехали два милиционера. Выходил он с поднятыми вверх руками. В отделении сочинили протокол – “нецензурно выражался, на замечания не реагировал”.

Узнать, что же это делается, в отделение с журналистским интересом сунулся Витя Яршук, чем очень осчастливил “защитников закона”. Следом за Яршуком попёрлись Сергей Костевич и Саша Авсенко, но Саша своевременно почувствовал нелады и исчез. А Сергей с Виктором в фойе отделения “начали нецензурно выражаться”... Костю Чавука схватили в прокуратуре, куда он принёс какую-то жалобу. Заявление о том, что он “нецензурно ругался и не реагировал...”, написала какая-то тамошняя секретарша.

Заскрежетала дверь, и в светлом прямоугольнике возник пузатый старшина.

- Базевич, Яршук, Чавук, Костевич, Ляхно! Приготовиться к выходу! На суд поедете.

- Ни фига себе! – удивился худосочный зэк Микола. – Я здесь, может, в пятнадцатый раз, но никогда не было, чтобы к концу рабочего дня на суд возили! Сейчас сколько? Думаю, часов пять? Ну, ребята, видимо вас приказали конкретно гасить! Такая спешка!

Выводили по одному. Во дворе отделения – дверью в дверь – стоял “чёрный ворон”, правда был он серым, без окон, с одной дверью. По обе стороны два прапорщика. Внутри “ворон” оборудован маленькими выгородками-клетками с дверями-решётками. Витя попробовал заговорить с прапорщиком, но тот грозно закричал: “Не разговаривать!” – И Витя умолк.

Первым на суд вывели из “ворона” Чавука. Я нашёл в своей клетке несколько горелых спичек и еле успел написать ими на стене: “Жыве Беларусь!” – как Костя уже вернулся: “Пять суток!”...

...Меня под конвоем двух прапорщиков завели на второй этаж в малюсенький кабинетик. “Руки за спину” не рычали. Показали, где встать, один заслонил путь к дверям, второй – к судье. Судья – откормленный, лоснящийся мужчина в чёрной хламиде, обшитой по краям золотистым кантом, похожей на поповскую ризу, спросил фамилию, имя и отчество. Рядом, на краю столя строчила протокол секретарша.

- В протоколе задержания записано, что вы, находясь по улице Завальная, четыре, нецензурно выражались, на замечания работников милиции не реагировали... Вы согласны с протоколом?

Если эти, извините, “защитники закона” бессовестно врут, совершая намного большее преступление, чем то, которое пробуют “навесить” на меня, то сейчас совру и я. Интересно же, команда изолировать нас дана только ментам, или судьям тоже? Прокуратуре дана, это ясно из захвата Чавука. Посмотрим, как этот гладкий дядька будет сейчас выкручиваться, попробует ли разобраться в нестыковках?

- Господин судья! – О! Передёрнуло от “господина”! Но и “ваша честь” ты от меня не дождёшься. – Там ещё написано, что меня задержали, когда я выгуливал собаку. – Судья кивнул. – Так вот, такого правонарушения, в котором меня обвиняют, на самом деле не было. Старший лейтенант Козлюк свой рапорт о правонарушении просто высосал из пальца. Там всё – ложь. Меня забрали из квартиры. Доказательством может быть моя одежда – видите, я одет в спортивный костюм, я так по улицам не хожу. Кроме того я взял с собой мыло, зубную пасту, полотенце. Как вы думаете, брал бы я эти вещи, идя выгуливать собаку? Так что забирали меня из квартиры. Что, Козлюк с товарищем шли по улице Завальной и услышали, как я у квартире матерюсь? Нет, господин судья! Это идёт “зачистка” электорального поля перед президентскими выборами. Вас, господин судья, работники милиции хотят ввести в заблуждение!

По моему наивному убеждению, каждый судья после этого должен был вызвать на допрос ментов, которые меня задерживали.

- Так вы не выгуливали собаку? – лицо судьи выражает предельное неудовольствие.

- Нет, господин судья! Меня из квартиры...

- А собака-то! Собака есть?

- Собака есть. Она, когда эти в квартиру ввалились, залаяла на них...

Эх, дурак, не среагировал! Нужно было сказать, что нет никакой собаки. Как бы он тогда выкручивался?

- Какой породы собака?

- Эстонский выжлец...

- Ну вот...

Длинная пауза. Потом резко, лицо в бумагах, на меня не смотрит:

- Шесть суток!

Снова тесный пенал “воронка” и камера. Мне и Змитеру дали по шесть, Витьке, Косте и Сергею – по пять.

- Ребята, предлагаю объявить голодовку протеста. Думаю, в этом смраде голодать будет легко, – говорю я, когда мы расположились на “сцене” под жестянкой.

Согласились все, кроме Костевича: он пожизненный диетчик, переболел гепатитом.

...Скрежещет дверь, и ревёт старшина:

- За пайкой!

Встают Микола и Александр, оба неоднократно сидели за хищения и разбой. Александра “на сутки” отправила мать, когда он, пьяный, поднял дома скандал. Микола о себе не рассказал ничего почти. Приносят молочный бидон, потом – бак, такой же, как наша “параша”.

- О-о! – удивляется Микола, разбавляя слова “информативные” матерщиной. – Так здесь никогда не кормили! Смотрите! Суп! Картошка! О-о, котлеты! Это что – нас перед выборами покупают, или из-за политических?

Ловко накладывает пищу в алюминевые миски и предлагает нам. Первым. Мы отказываемся, мотивируем голодовкой.

- Ребята! Кому вы что докажете своей голодовкой? Кто об этом узнает? Берите, кушайте – смотрите, какой хавчик классный! Я дома такого не ем!

- Ну и радуйся, – бурчит Витька, – тебе больше достанется.

Мы лежим, стараясь не смотреть в сторону “урок”, которые сидят, зажав ступнями миски, и усердно черпают ложками. Ложки тоже алюминевые, с отломанными ручками, и, чтобы зачерпнуть, не погрузив в суп пальцы, нужно быть довольно ловким. Зрелище аппетит не усиливает, и это хорошо.

- Похавали? Выносите посуду! – кричит в дверном проёме старшина. – И составьте аккуратно педали!

И сокамерников, и охрану я понимаю только наполовину – сплошная “феня”. “Педали” – это, оказывается, наша обувь.

- Старшына! – обращаюсь я. – Я аб’яўляю галадоўку пратэсту супраць незаконнага затрыманьня і асуджэньня. Таксама галадоўку аб’яўляюць усе палітычныя вязьні нашай камэры. Прашу далажыць аб гэты па камандзе. І прашу даць нам паперу для напісаньня адпаведных заяваў.

- Чё? – старшина по-бараньи пялится на меня. Кажется, он действительно не понимает по-белорусски.

- Паўтараю для асабліва адораных. (Радостный смех «урок».) Я аб’яўляю галадоўку пратэсту, прашу далажыць аб гэтым вашаму начальству і прашу паперу і аловак, каб напісаць заяву.

- ...? – снова бараний взгляд и молчание.

- Ляхно просит бумагу и карандаш, будет писать заявление об объявлении голодовки! – не выдерживает и начинает переводить Сергей Костевич.

Бумаги мы так и не дождались. Вместо этого через полчаса появился напарник старшины, помельче, не такой рыхлый, со злым лицом, тоже старшина:

- Яршук, Чавук, Костевич – на выход!

Вышли, оставив нас с нашими догадками – что это значит. Через пару минут снова крик:

- По шесть! На оправку!

Дверь камеры распахнута, все вышли и столпились в конце коридора. По шесть человек заходят в уборную, она же и умывальня. В двери уборной старшина наблюдает за тем, что происходит. Я не могу преодолеть себя и на виду у всех садиться на корточки в кабинке. Да и не больно-то хочется. Из всей камеры мыло, зубную пасту и щётку имею один я. Оказывается, этот факт придаёт мне престижу в глазах “урок”.

...Дырочки в жестянке, у которой мы лежим, подстелив под себя верхнюю одежду, давно потемнели. Наверно на улице уже ночь. Большинство сокамерников спит. Рядом, крайний от стены, тихо посапывает Змитер Базевич. Мы с ним часа два разговаривали, и он показался мне очень светлым, благородным и умным парнем. Худой и высокий. Болеет варикозным расширением вен. Пробовал убедить его отказаться от голодовки – не убедил. Упрямый. Наверное такие шли в ряды Костюшки, Калиновского. Даже когда знали – завтра победы не будет. Заботились о будущем. Ирония истории: трудились, чтобы сегодня белорусы могли иметь президента. Змитер убеждён, что справедливых выборов не будет, но работает в группе поддержки Милинкевича. Говорит – если есть кто-либо, кто пробует сломать эту лживую систему, то он, Змитер, будет ему помогать.

От лежания на почти голых досках болят рёбра, болит поясница, крестец.

Я вспоминаю кадры кинохроники времён Второй мировой войны. Концлагерь, барак, двухэтажные деревянные нары, на нарах в один ряд (!) лежат люди. Нас в камере сейчас пятнадцать, лечь смогли все, но вытянуть ноги невозможно, поэтому их кладут друг на друга. Я сначала стеснялся, но когда стало нестерпимо, осторожно положил ноги на какого-то “урку”. Тот забормотал во сне, зашевелился и спит дальше. Микола говорил, что в прошлом году, во время сильнейшей жары, сюда бросили тридцать человек. Невозможно было не то, что лежать, но и сидеть. На жалобы ответ всегда один, видимо, рекомендованный “центролизованно”: “Ну, здесь же не санаторий!”

Загрохотали двери, и в камеру втолкнули кого-то. Тот постоял внизу у параши, потом сел на “сцену”, обхватил голову, начал раскачиваться и тихо скулить.

- Эй, мужик! Что с тобой? – Окликнул со своего места Микола. – Что ты как жид у Стены Плача? Крыша едет?

- Не могу! Ломает меня!... Дозу надо...

- А-а... Ты вот что, ложись пока. Пацаны, подвинулись!

Несколько “урок” подвинулись, дали место у стены рядом с дверью. Наркоман лёг, но скулить не перестал. Минут через двадцать Микола встал, спустился к амбразуре в двери.

- Командир! Эй, старшина! Подойди к двенадцатой! – И когда тот подошёл: - Слышь, командир, тут наркоман кончается. Тебе это надо, чтобы к утру труп был? – И сразу, не меняя интонации: - Курить дай...

Спустя полчаса наркомана вызвали из камеры, ещё через пять минут он вернулся, втиснулся на своё место и уснул. Спал двое суток, изредка просыпался, просил вызвать медиков, выходил, возвращался. Разговаривать начал на третьи сутки.

К моим болям в отлёженных местах присоединилась головная. Очевидно, из-за ядовитого воздуха. Начал то ли засыпать, то ли забываться. Клал голову на руку, прохватывался от того, что рука онемела, переворачивался на второй бок, снова куда-то проваливался.

В коридоре зашумело, и в камеру втолкнули парня. Явно прилично поддатого. По виду – лет восемнадцати-двадцати. У него истерика.

- Мойку! Дайте кто-нибудь мойку! Порежусь! – визжал он. – Мрази, суки! Меня едва не ограбили, а они меня же и взяли! А тех уродов даже не попробовали догнать!

Он разбудил всю камеру. Начали расспрашивать, узнали, что какие-то парни хотели забрать у него бутылку водки, которую он купил на последние деньги, чтобы “догнаться”. А он эту бутылку разбил о голову одного из грабителей. Тут появились милиционеры, обидчики разбежались, а его “замели”. Ему восемнадцать лет, он из деревни Морозовичи. Я спросил, зачем ему мойка, и мне наперебой объяснили, что “мойка” – лезвие бритвы, он хочет вскрыть себе вены и попасть в госпиталь. В конце концов юношу совместно успокоили, хоть это было не просто, и уснули. Уснул и я, часто просыпаясь искал удобную позу, или сбрасывая с себя чьи-то ноги, или разминая затёкшие члены. Сон прошлой ночью был вещим. А здесь, на досках, снов не было.

Мне в камере жарко и душно. А остальные сокамерники почему-то мёрзнут. В сортир идут заворачиваясь в одежду, моются, только слегка брызгая водой в лицо. Чаще просят выключить вентиляцию, чем включить. И почти непрерывно курят, делят одну сигарету на троих. Змитер Базевич тоже курит. Прошу его на время голодовки приостановиться, но безрезультатно. Человек шесть забрали из камеры работать. Назначал Микола. И сам исчез. Он называет себя “бродягой”, это, как он объяснил, то же, что и “авторитет”, предпоследнее “звание” перед “вором в законе”. По моему разумению, “авторитет” не должен бы идти работать. И ещё Змитер нашептал мне на ухо, что слышал, как Микола рассказывал старшине: мол, политические действительно вчера ничего не ели. Видимо, тюремщики стремятся создать среди узников впечатление, что мы здесь оторваны от всего мира, и что здесь делается – никого не волнует, но на самом деле стремятся быть в курсе всех внутрикамерных событий. Скорее всего, среди нас кто-то подсажен для наблюдения. Возможно, Микола. Очень уж часто обращается он к тюремщикам со всякими просьбами. “Командир”, “старшина”, иногда даже по-имени. И те к нему ставятся лояльно. Возможно, я начитался не той литературы, но думаю, что представитель уголовного мира не должен себя так вести. Что уж точно, так то, что заповедь “не проси” Микола не выполняет.

Наркоман, которого бросили в камеру ночью, спит. Не просыпается даже к завтраку, который проходит так же, как вчера ужин. Снова Микола и Александр удивляются качеству пищи, снова пробуют уговорить меня со Змитером поесть, проявляя странную заботу о нашем здоровье.

У Змитера начали болеть варикозные ноги. Говорит, нужен какой-то укол. Долго терпит, потом зовёт дежурного тюремщика. Старшин сменили два прапорщика. Те вызвали “скорую”. Укол сделали, но не тот. Вкололи анальгин. Змитеру это не помогает, и он страдает по-прежнему. На протяжении всей отсидки ему кололи анальгин ещё три раза. “Здесь вам не санаторий”.

Меня вызывают в коридор, к столику дежурного. Дают читать права и обязанности. Ага, передачи разрешены. Про “руки за спину” ничего нет – значит и не буду. Читаю долго, некоторые пункты по нескольку раз. Прапорщикам не терпится, но молчат. Потом дают расписаться в каком-то протоколе, его я просматриваю бегло. Прежде, чем расписаться, пишу: “ В знак протеста против произвольного задержания и ареста объявляю голодовку”. Это вызывает среди прапорщиков испуг, но запись уже сделана. После меня такую же подпись отбирают и у Змитера Базевича. Осуждённых “урок” такими мелочами не беспокоят.

Через полчаса вызывают снова, и какой-то мужчина в гражданском, с цифровым фотоаппаратом, начинает допрашивать, где я работаю, где прописан, есть ли у меня дети и где они. По возможности вежливо отвечаю, что я здесь отбываю административное наказание, что “следствие” и “суд” по моему делу закончены и что отвечать на вопросы неизвестно кого и неизвестно для чего не собираюсь. Мужчина обиженно говорит, что он работник криминалистической экспертизы и исполняет свои обязанности. Фотографирует меня в фас и профиль, и я возвращаюсь в камеру. Толика, который ночью собирался резать вены, свозили на суд. Присудили пять суток. Толик крепко сложен и стремится произвести впечатление на сокамерников. То стукнет кулаком в стену, мол, вот какой я мощный, то начинает отжиматься от пола. И всё время болтает о своих победах в драках. Слушают довольно безразлично.

Отжимания Толика приводят меня к мысли, что нужно и мне периодически давать себе нагрузку, иначе почти за неделю лежания совсем ослабну. С этого дня каждый раз, поймав момент, когда никто не курит и в камере относительно просторно, я приседаю, отжимаюсь, качаю пресс, шею, делаю статические упражнения. Это, кажется, вызывает понимание среди наиболее влиятельных “урок”. Во всяком случае, когда “качаюсь”, а в это время кто-то собирается закурить, его обрывают: “Что, потерпеть не можешь? Видишь, человек занимается...” И терпят. Под конец отсидки я уже сам просил курильщиков прерваться на “физкультпаузу”.

Никак не могу привыкнуть к скрежету двери. Верхняя петля провислая, дверь нижним краем цепляется за пол.

- Ляхно! На выход! – За дверью в коридоре стоит прапорщик с чёрным полиэтиленовым пакетом. – Тебе передача!

- Будьте так любезны, – придаю голосу максимальную нежность, - обращайтесь ко мне на “вы”. За это я тоже буду обращаться к вам на “вы”. Мне сегодня давали читать мои права и обязанности, там написано, что я имею право на достойные отношения с вашей стороны.

Договорились?

Смотрит на меня непонимающим взглядом, даже не знаю, понял или нет. Через несколько мгновений согласно кивает.

- И ещё, прапорщик. Мне нужно в туалет...

- Нет-нет! Здесь порядок! Только утром и вечером.

- Прапорщик! Беларусь подписала “Всеобщую Декларацию о правах человека”. И в соответствии с этой Декларацией я здесь лишён только права свободно перемещаться. И в приговоре суда не написано, что я не имею права на свежий воздух, права ходить в туалет тогда, когда этого затребует мой кишечник, а не по какому-то расписанию...

- Нет! Не положено! Вам передача. Проверьте наличие, - суёт мне в руки пакет.

- Как я проверю? Я же не знаю, что передали...

- Там внутри бумага...

Распахиваю пакет, сверху листок в клетку. Почерк Люды. О! Как тепло стало на сердце! Никогда бы не подумал, что через сутки отсидки единственно только почерк жены способен вызвать столько эмоций. От умиления в горле ком. Только не показать прапорщику!

Палка колбасы, минералка, хлеб, плитка шоколада, сок, бананы, апельсины и – две книжки. Шукшин. И футляр с очками.

- Всё на месте? Пишите: ”Передачу получил полностью, замечаний нет”. Дата, подпись. Пишу: “Передачу получил целиком и все продукты подарил сокамерникам. 16.03.06 г.”.

Расписываюсь. Нужно как то сообщить ей, что голодаю, чтобы передавала только воду без газа.

- Извините, ребятки, вода будет только для голодающих, для меня со Змитером. А на остальное налетайте, - ставлю пакет ближе к “уркам”. Его сразу перехватывает Микола:

- Недавно завтракали. Это съедим после ужина.

Возражений нет. Снова гремят двери, на пороге тот самый прапорщик. Заговорщицки подмигивает: - Ляхно, идите в туалет...

...В камере – здесь и тюремщики и сидельцы называют её “хатой” – ужинают, мы со Змитером лежим рядом, отвернувшись и закрыв глаза. Стараемся уснуть, но у нас не очень получается. Меня слегка толкает Микола.

- Паша! Паша! Подвинься, надо нож достать.

Он единственный здесь обращается ко мне на “ты”, остальные “выкают”. Вынимает кусок плинтуса, к которому я прислонил голову, и достаёт оттуда лезвие от перочинного ножика. Режет колбасу с моей передачи и возвращает лезвие на место. Вот так фокусник!

Поужинав, Микола нагибается к амбразуре в двери и зовёт: “Командир! Кипятку!” Через пару минут “командир” просовывает алюминевую кружку, Микола сыплет туда неизвестно откуда появившуюся заварку. Потом “урки” садятся в круг и, передавая кружку, прихлёбывают по глотку. Предлагают нам со Змитером: “Пацаны, давайте к нам. Это для желудка первое дело!” Мы отказываемся, мол кроме воды – ничего.

После чифиря часть узников спит, Микола с Александром и ещё несколькими “хроническими зэками” беседуют о своих отсидках. Изо всего я понимаю, может, треть. Слова, кажется, знакомые, но используют их мои сокамерники не в привычном смысле. Большинство воспоминаний старых сидельцев – о случаях, когда они каким-то образом добыли хорошей пищи, или заварки для чифиря, или сигарет. Бедные... В их жизни больше ничего приятного не было. О жёнах – “тварь”, о детях – “спиногрыз”. Только о матерях – хорошо. Но Александра сдала сюда именно мать, когда он напился, притащил домой дюжину таких же пьяных девок и парней, и места бедной женщине дома не осталось. Александр сейчас жалеет мать, говорит, что когда выйдет, будет просить прощения. В реальности он после освобождения где-то напился, потом дома поскандалил и через сутки снова очутился на прежнем месте.

...Время в камере тягучее, тяжёлое, сумрачное. Ощущение такое, будто ты, предельно усталый, вдруг попал в густую грязь, в трясину, которая и не вода и не земля. Плыть субстанция не даёт, а опускаться – пожалуйста... Часов ни у кого нет. Который час – не знает никто. Тюремщики на такие вопросы не отвечают.

Дырки в жести на окне давно почернели. В камеру запустили большого рыхлого мужчину со стриженой под ноль головой и коротенькой бородкой и усами. Мужчина вошёл, неуверенно покрутил головой и сел на “сцену”. От дверного скрежета большинство проснулось, полумрак смотрел на него восемнадцатью парами глаз.

В такое время в камеру обычно бросают пьяных, схваченных на улицах, или сданных родными за домашнее хулиганство. Этот был трезвый.

- Эй, мужик! Тебя за что? – Благородным воспитанием Толик не блещет.

- Понимаете, я протестовал против использования гипноза для нанесения вреда здоровью людей...

Ого! Это что-то необычное. Разговаривает мужчина с явным московским акцентом. Интересно, что это за «протестант» из России?

- Ты ложись, - подвигает ближайшего соседа Микола. – И расскажи, кто ты, откуда, как сюда попал.

Нет, всё же Микола, видимо, “постукивает”. Иначе зачем эти вопросы? Захочет – сам расскажет. - Спасибо. – Мужчина садится на освобождённое место. – Если вам интересно, я расскажу...

Меня зовут Алексеем, я родом из Пинска, художник-скульптор. Молодым уехал в Питер, окончил там художественное училище, работал, имел квартиру. Потом окончил богословский факультет, и попал в тоталитарную секту. В секте практиковали гипноз. В результате я потерял всё. И квартиру, и семью. Живу у сестры. Мне “проехали по мозгам”, и сейчас я болею. Любой человек, даже не гипнотизёр, сливают на меня отрицательную энергию...

Кажется, он не очень нормальный.

- Сегодня я написал плакат: “Требую принятия закона, запрещающего использование гипноза во вред здоровью человека”, - и пришёл к горисполкому. Стоял минут двадцать перед окнами. Потом ко мне подошёл майор милиции, мы поговорили, и вот – я здесь.

Вот оно что! Дяденька выбрал неправильное время для своего протеста. Этот лозунг перед выборами, когда у чиновников тоже “обострение”, попросту читается как закамуфлированный выпад против, например, белорусского телевидения.

Алексей ещё долго что-то рассказывает, наши постояльцы периодически взрываются хохотом, а меня окутывает полусонное состояние. Когда и не спишь кажется, и нет никаких мыслей, и время летит незаметно. Только болят намятые о доски кости, и какой стороной не кладись – там болит тоже. Стараюсь лечь так, чтобы лицом попасть в тоненькую холодную струйку воздуха с улицы, который просачивается через дырки в жести.

С утра Алексея свозили на суд и судья припаял ему пять суток. Нет, это не Алексей ненормальный, это у государственных “органов” что-то с головой. Он же как ребёнок, наивный и совсем неагрессивный. И со взглядами, привитыми долгой жизнью в метрополии – абсолютно созвучными с официальной идеологией. Жаль его.

Дверь рявкнула, в проёме толстый старшина.

- Пять человек – на работы! Богомаз (это кличка-“погоняло” Миколы), выделяй! Через пять минут – на выход.

Три человека – Микола, Александр и ещё один – вызвались сами. С двумя вышла задержка. Микола попробовал выделить Толика, его уже “покрестили”, осудили значит, но тот категорически отказался. Думаю, это из-за вчерашней Миколовой лекции о “законниках”. Толик очень интересовался, переспрашивал, уточнял. Будто примерял на себя воровскую “корону”. Известно, что “воры в законе” никаким трудом заниматься не должны.

- Где ещё двое?! – взревел старшина, когда добровольцы вышли в коридор. – Вы что, не понимаете – я могу обидеться! Даю ещё три минуты!

- Пацаны! – заскочил в камеру и засуетился Микола. – Вы что, не понимаете? Хотите испортить отношения с охраной?

Матерясь, с неохотой поднялись ещё двое. Тоже из бывших зэков.

- Что это Микола так засуетился? – спросил я у Ивана, с которым познакомился вчера, и как оказалось, с которым имел много общих знакомых. Иван, в отличие от меня “на сутках” сидел не впервой.

- Ты же слышал, что старшина обещал “обидеться”... Это значит – не даст ни сигарет, ни кипятку, ни заварки. “Варить-курить” Миколе с компанией будет нечего. В принципе прибирать узники должны только в камере. Всё остальное – это рабочее место тюремщиков, и поддерживать его в чистоте они должны сами. Но за пару сигарет, кружку кипятку, ложку сухой заварки всю грязную работу выполняют арестанты. Те, кому сигарета и чифирь дороже за собственное достоинство. Это они здесь перед молодёжью любят пальцы гнуть, мол, “крутые”, а на самом деле за обслюненный окурок маму продадут... Менты – они в принципе такие же. Если их поменять местами – ничего не изменится, сегодняшние тюремщики за окурок будут драить сортир, аж пыль закурится.

Философские размышления Ивана прервались грохотом двери. Вернули назад Яршука и остальных. Они сидели втроём в камере на другом конце коридора. Было много места, был более чистый воздух, но холодновато. Тоже получили он жён передачи. Принесли газеты “Наша Ніва” і “Народная Воля”. На полях одной из них Надя, корреспондентка «Пинского времени», написала записку: «О вас знает вся Беларусь. Держитесь. Диктатура сгинет. Жыве Беларусь!». Приятно...

Во время обеда я и Змитер с разочарованием узнали, что Яршук с Чавуком наше общее решение голодать проигнорировали. Очухался и наркоман, которого забросили позавчера и, кажется, до сих пор не возили в суд. Он решил перехватить инициативу в распределении пищи и сразу попробовал накормить нас со Змитером:

- Бросьте фигнёй заниматься! Кому вы что докажете своей голодовкой? Вы писали официальное заявление? Нет! Ну и до задницы ваша голодовка! Голодающих должны держать в отдельной камере. А вы же передачи принимаете! Ну и что, что раздаёте остальным? Кто об этом узнает?

Наркоман оказался чрезвычайно разговорчивым, слишком посвящённым в наши дела, и речь его была очень энергичной. А я считал, что наркоманы разговаривают медленно, заторможенно. Даже анекдоты об этом есть. Я слушал, слушал, а потом оборвал:

- Слышь, парень! Когда я захочу совета, я сразу обращусь к тебе. Хорошо?

Что-то очень он меня раздражал. Кстати, к тому, что я как-то не помнил, чтобы его судили, я ещё не заметил, как он исчез из камеры. Может у меня и паранойя, но умные люди говорят, что даже если она действительно есть, то эта совсем не значит, что за тобой не следят...

В тот день очень хотелось есть. Видимо по этой причине был я злой. Выругал Чавука, когда он так же, как и наркоман, начал соблазнять Змитера пищей. Мне это показалось подлым. Человек страдает от голода и болезни, держится изо всех сил, и тут вместо того, чтобы поддержать морально, у тебя под носом крутят куском колбасы, и делает это не ментовской агент, а твой сподвижник. Убил бы...

...Закончился ужин, вынесли посуду, вся камера утонула в сизом вонючем дыму. Снова заревел старшина:

- Всем встать!

А вот и хрен вам. Не буду, в правилах не написано, что я должен вскакивать перед ментовским начальством. Лежу. И Змитер рядом лежит. Молодец. Остальные вскочили. Молодой мужчина в гражданском. Стоит у параши и косит глазом в нашу со Змитером сторону. Пусть косит – мы голодаем, у нас силы кончаются...

- Ну, как обстановка? Жалобы, заявления есть?

Все сразу хором заголосили свои жалобы. Наивняки. Ясное же дело – исполняет формальную обязанность, чтобы потом поставить где-то в своей документации “птичку”.

- А вы почему не встаёте? – это нам.

- А вы кто такой, чтобы перед вами вскакивать?

- Я заместитель прокурора города.

Фамилию не назвал.

- Мы объявили голодовку протеста против незаконного задержания и суда. Бережём силы...

- А вы писали заявление об этом?

- Администрация изолятора не предоставила нам по нашему требованию бумагу и карандаш. Но о голодовке я писал во всех бумагах, которые здесь мне давали подписывать. Они должны были вам об этом доложить. Не так ли?

Зампрокурора невнятно кивает.

- Кроме того, я сейчас, пользуясь вашим присутствием, заявляю устно: я, Ляхно Павел, и Базевич Змитер держим с момента задержания голодовку протеста. Мы протестуем против фабрикации в отношении нас обвинения в административном правонарушении. Мы не делали правонарушений. Вам достаточно наших устных заявлений?

- Вы можете заявлять только от себя лично, но не от Базевича. Ещё жалобы и заявления есть?

Снова хор голосов:

- Парашу позволяют выносить только раз в сутки! Воняет! В туалет не отпускают... Места мало! Лежим друг на друге!

- Вы меня удивляете! Здесь не санаторий!

Крутнулся – и нет прокурорского заместителя.

После этого “визита” сокамерники долго гудят, обсуждая полжение, жалуясь друг –другу. Потом кто-то из “урок” вытаскивает лист бумаги и предлагает мне написать жалобу в прокуратуру на условия содержания. Мне лень, тогда все переключаются на Витю Яршука.

Наконец мы подручными средсвами измеряем “спальную площадь”, я диктую, а Витя записывает жалобу. Вечером выпускают на волю Ивана, он обещает завтра передать наше письмо в прокуратуру. В жалобе отмечено, что на девяти с половиной квадратных метрах площади находится восемнадцать узников, что нет канализации, а параша выносится только раз в сутки, что по этой причине атмосфера камеры содержит вредные примеси, что нас лишили только свободы, а на самом деле занимаются издевателствами и пытками, так, как эти условия содержани фактически являются пытками.

Подписывается вся камера. На прощание диктую Ивану домашний телефон и прошу сообщить Людмиле, чтобы передавала только воду без газа.

Когда немного успокоились, беру книжку Шукшина, подхожу вплотную к лампочке, и в камере устанавливается тишина. Возможно, за всё время её существования здесь впервые звучит художественное слово. Читаю “Сильные идут дальше”. От хохота дрожит даже “сцена”, в амбразуре появляется удивлённое лицо тюремщика.

- Хор-рошая статья... – подводит итог один из “урок”.

...Совсем поздно, большинство узников спит. Кто-то храпит, кто-то посапывает, слышится отовсюду невнятное бормотание. Распахиваются двери, и злой голос тюремщика произносит:

- Идиоты, научитесь площадь измерять!

Двери закрываются. Ясно: нашу жалобу у Ивана нашли. Непонятно только, почему тюремщик об этом сообщил. Тайный сторонник?

Завтра президентские выборы. Как раз то, из-за чего мы впятером очутились в этой вонючей яме. - Дядька Павал, вы не думаете, что завтра мы проснёмся в другой стране? Быть может, нас даже освободят на пару дней раньше? – смеётся Змитер.

Ой, Змитер! Твои бы слова, да Богу в уши. Но не для того ты здесь безвинно сидишь, не для того процентов сорок избирателей уже загнаны на досрочное голосование, не для того в избирательных комиссиях нет ни единого представителя кандидатов в президенты, альтернативных действующему, не для того нарушен даже избирательный Кодекс... Думаю, что никакого подсчёта голосов не будет. Не зря же не пустили в страну наблюдателей из Евросоюза. А российские так называемые наблюдатели обвестят демократическими какие угодно нарушения законов. Поэтому, Змитерка, проснёшься ты со старым новым президентом. Только не думай, что это наша неволя – зряшное дело. Думай о том, что, если бы не было национально-освободительного восстания под руководством Костюшки, не было бы и восстаний 1831 года, и 1863-го, под руководством Калиновского. А без них не была бы создана Белорусская Народная Республика. Без БНР и речи бы не было о БССР и Республике Беларусь. Ничто, Змитер, не пропадает зря. И твои страдания лягут в основание красивого дворца, который будет называться свободной, демократической Беларусью. Над этим дворцом ветер свободы расправит бело-красно-белый стяг. Так и будет. Дай Бог лишь дожить до того времени. Жаль только потерянных нашей нацией за последние двенадцать лет возможностей.

Весь день политические как на иголках. Разговоры, разговоры. Прогнозы. И хотя никто не верит в быструю победу, где-то глубоко в душе каждый прячет надежду. А вдруг? Ведь когда-то и коммунистический режим казался таким крепким, таким “нерушимым”, а лопнул мгновенно.

...Сергей Костевич начал жаловаться на боли в сердце. “Скорую” тюремщики вызвали после четвёртого требования. Сопровождал обмякшего Сергея лейтенант, который замкнул на его руках наручники, и испуганно предупредил: “Попробуешь убежать – застрелю”, - и когда машину бросало на колдобинах, хватался за кобуру пистолета. В больнице у Сергея замерили кровяное давление, и на этом медицинская помощь закончилась. Когда вернули в изолятор – раздели догола и ощупали на одежде каждый шов. Заглянули даже в рот и задницу. О том, что властями арестованы по политических мотивах люди и что часть из них в знак протеста голодает, знают даже больничные медики.

Через пару часов после ужина в коридоре послышался шум. Тюремщики затащили в камеру напротив молодую девушку. Та упиралась, визжала и грязно ругалась. Через некоторое время в ту же камеру бросили ещё одну. Судя по её криках – беременную:

- Мент! Слышь, мент! Мусор!!! Выпусти меня отсюда! Не видишь, я беременная! Дебил, ты чё-нибудь соображаешь? Ты знаешь, что такое “воды отошли”? У меня воды отошли! Я рожаю! Уроды, выпустите меня!

Это продолжалось всю ночь. Наша молодёжь сначала веселилась, потом ей эти вопли надоели. Тем более, что в камеру к нам бросили очень интересную особу, которая на короткое время завоевала всё внимание.

Мужчина в пальто и шикарном костюме-тройке с галстуком вёл себя как сильно пьяный. Назвался отставным полковником ФСБ Гореглядом и международным наблюдателем от России за ходом президентских выборов. Сказал, что попал сюда случайно, завтра его выпустят, родом он из под Пинска, из деревни Ставок. Действительно – сразу после подъёма его вызвали, и в камеру он больше не вернулся.

Последним событием этого дня был крик с улицы, который мы услышали сквозь дырочки в жести:

- Эй, суточники! Ляхно у вас?

- У нас! Это я! – Я приник ухом к жести.

- Паша, ты?

- Я!

Слышно плохо, кто кричит, не могу узнать.

- Ты как? Как здоровье?

Сокамерники, кто спал, проснулись, притихли, шикают друг на друга, чтобы не заглушали голос с улицы.

- Нормально! Ты кто?

- Я здесь митинг провожу! В твою поддержку! – И во всё горло: - Сво-о-бо-о-ду-у Ля-я-а-хно-о-о!!!

И топот ног. Только бы не поймали! Так и не узнал, кто это сделал такой ценный подарок. Узнал после освобождения. Юра Дорецкий, мы с ним вместе занимаемся подводной охотой. Никогда не ждал от него такого!

После полудня озадаченный тюремщик объявил, чтобы приготовились к голосованию, привезли переносную урну. Что там готовить! Витя Яршук с Сергеем Костевичем последние двое суток только и делали, что агитировали постояльцев за сознательный выбор. Расхваливали Козулина и Милинкевича, больше – Козулина, они из его группы поддержки.

Двери – настежь. Первым вызвали Алексея. Я сразу взревел:

- Ребята, смотрите! Президента нам выбирают иностранцы!

Голосование нам организовали рядом, за стенкой, в “пытошной” камере, т.е. для допросов. Видимо, там услышали моё возмущение, потому, что через минуту Алексей вернулся и сообщил, что голосовать ему не позволили как ненашему гражданину.

Вызвали меня. В “пытошной” на столе, прикреплённом к полу, малюсенький фанерный ящичек со щелью. Двое то ли с испуганными, то ли с удивлёнными глазами. Из вредности требую показать как ящичек опечатан. Засуетились, показывают:

- Пал Андреич, Пал Андреич, всё по-закону...

Дали расписаться в списке, выдали бюллетень.

- Определяйтесь с выбором... – и выпрыгнули из камеры, мол, дают возможность для тайного голосования.

Кстати, так они выскакивали только пять раз – когда голосовали политзаключённые. “Урки” такой чести не удостоились. (Это я уже после узнал. Но нас же было пятнадцать. А при ком выскакивать – знали).

Сразу после окончания голосования проводим в камере “экзит пул”, и оказывается, что Лукашенко набрал среди наших избирателей нуль процентов. Гайдукевич – тоже нуль. “Против всех” не проголосовал никто. Все голоса поделились между Козулиным и Милинкевичем.

...Мы со Змитером лежим и пробуем заснуть. Только что был ужин, сейчас почти все узники курят. В камере не продохнуть. Гремит дверь:

- Встать!

Возникает тот майорчик, что докладывал начальству насчёт “разборок с демократами”. Кажется Гринчик, или Гринёк?

- Какие будут жалобы и заявления? Как хаванина?

- Хавчик хороший, начальник! Раньше такого не было...

- Все проголосовали? Претензий нет?

- Нет, нет, какие претензии, начальник?

“Урок” перекрывает хорошо поставленный голос Вити Яршука:

- Виктор Егорыч! – Ишь, знает, как звать! – А давайте по случаю президентских выборов сделаем амнистию... Ладно уж, нам, политическим – не надо... Только для этих вот ребят, которые по бытовым правонарушениям...

Камера зачарованно замолкает. Я лежу, уткнувшись в Змитерову спину, делаю вид, что сплю, а сам едва не лопаюсь от злости.

- Ха-ха! Нет! Нет! Вор должен сидеть в тюрьме! Слышали такое выражение?

Получил, популист хренов!

- Начальник! Ну разрешите хоть парашу на ночь выливать!

- Здесь не санаторий!

Майорчик уходит, Витька кладётся на своё место, и я шепчу ему в ухо всё, что думаю о его популизме, о ментах, о градоначальнике и его заместителях, о его, Витькиных заигрываниях. Молчит. Видимо, соглашается.

Мы уверены, что итоги выборов будут сфальсифицированы, но всё равно с утра бьёт мандраж: “Ну как там?” Тюремщики ходят важные и на вопросы не отвечают. Ближе к обеду голос за “окном”, тоесть за дырками:

- У Луки девяносто два процента!

И всё. По голосу – кричал, видимо, Авсей. Не дался-таки в лапы “гестапо”.

Такой цифры не ждал никто. И Сергей Костевич сразу прочитал лекцию о фальсификациях итогов выборов. Как это делалось на предыдущих и что готовилось ко вчерашним. Все явно разочарованы. Сегодня шестой день заточения политических, а если считать по суткам, то заканчиваются пятые. Яршука, Костевича и Чавука должны выпустить. Нам со Змитером валяться на полу ещё сутки. Витя громко рассказывает, как он придёт домой и будет два часа отмокать в ванне.

Витя полежит в ванне. Но через день будет снова схвачен – опять якобы за нецензурщину – и осуждён на шесть суток. Власти попробуют предотвратить выход очередного номера “Пинского времени”. Но газета выйдет и без редактора.

...У нас со Змитером заканчивается вода. Кушать не хочется совсем. Тело лёгкое. Настроение, несмотря на крушение надежд, хоть и совсем слабых, приподнятое. Видимо, это эйфория от голода. Когда встаём, в глазах мельтешит, и всё вокруг кажется нереальным, как на экране телевизора. Я попросил Витю сразу после выхода позвонить Люде, чтобы быстренько передала воды. Но Витя ещё в камере, а воду тюремщик уже принёс. Молодчина, жена!

Вечером долго и подробно рассказываю Змитеру, как правильно выходить из голодовки, чтобы не навредить здоровью. В своё время я прочитал об этом достаточно литературы и кое-что знаю.

В одинадцать двадцать заканчивается срок Змитера, в четырнадцать нуль пять – у меня. Это сообщил мне во время утренней “оправки” дежурный тюремщик. Часов у нас нет, поэтому при каждом скрежете дверей Змитер вскидывает голову и с надеждой глядит на прапорщика. Наконец его вызывают: “На выход с вещами”, - он подхватывается, быстренько прощается со мной, с остальными узниками – и исчезает.

Не нужно показывать тюремщикам нетерпения. Впрочем, нетерпения у меня нет. Пытаюсь заснуть, но не могу. Только погружаюсь в какое-то состояние полусознания. Слышу всё: шаги, речь, шумы машин на улице, чувствую запах табачного дыма, но не ощущаю времени. От вчерашней эйфории не осталось и следа.

Ребята не вернулись, значит есть надежда, что их не похватали на выходе. Нужно быть готовым сразу после освобождения вернуться назад и не устроить истерики. Нельзя доставлять этим бабуинам удовольствия.

- Ляхно! На выход с вещами! – прапорщик в дверях удивлённо смотрит на моё помятое, будто заспанное лицо.

Я начинаю складывать в общиц пакет вещи – специально заранее не собирал, чтобы не показать тюремщикам спешки. Прапорщик не выдерживает, хлопнув, закрывает дверь. Спускаю ноги со “сцены”, ищу ботинки, обуваюсь. Долго вожусь с “молниями” – язычки на замочках давно обломаны. Во время отсидки я молнии не застёгивал.

У стола в коридоре два прапорщика и майор. Кажется, это начальник изолятора. У него литовская фамилия. И как это вольнолюбивые летувисы родили особь, которая может существовать в условиях современной Беларуси, да ещё служить в ментуре?

Прапорщик протягивает пакет с вещами, которые забрали при аресте:

- Проверьте наличие. А то потом от ваших жалоб не отобьёшься...

Расписываюсь, и майон ведёт меня наверх, в фойе, и там покидает. Нажимаю на тяжёлую железную дверь, выхожу на крыльцо. Голова кружится от свежего воздуха, и меня немного шатает. О! Уже весна! Прохладно, но снега нет. По тротуару бежит куда-то девочка лет восьми. Ох, и красиво же бежит! Стремительно, технично! Быть может, будет чемпионкой. Прославит Родину.

Через дорогу, на противоположной стороне улицы – толпа, человек двадцать. Машут. Узнаю освобождённых вчера сподвижников-сокамерников. Спускаюсь по ступеням. От толпы отделяется маленькая фигурка с цветком в руках и перебегает улицу. Прыгает на шею, целует:

- Моя ты радость! А какой же ты вонючий!

- Ты же говорила: “Хороший сон! К деньгам!” – смеюсь я.

В горле ком, и я никак не могу его проглотить.

15-21 марта 2006 г. Пинск.