Рассказ Павла Ляхновича.

1

На краю поля валун, теплый, как печка и огромный. Настоящая скала. Игнаська лежит наверху разбросав руки. В синем, ни единой тучки, небе кругами плавает аист. Все выше и выше. Неподвижные Игнатовы руки раскинуты вширь. Аистиные крылья тоже неподвижные. "Ты смотри! Не махает и не падает. Даже подымается. Интересно, какая оттуда земля? Вот бы взлететь как этот аист... – думает Игнаська и со всхлипом вздыхает. – Даже не как аист, а как ворон, или как ястреб. И сверху – на Толика. И клювом по башке!...

Нет. Аистом лучше. Раскинул крылья, и плывешь, плывешь... А Толику я тоже неплохо надавал! Даже заскулил. Кусаться, конечно не стоило, а что было делать – захватил шею, повалил, навалился, не вздохнуть. Одолел! На два класса старше! Да еще палку схватил! – Потрогал большой синяк на бедре. – Если бы не та палка, неизвестно чей бы был верх" Слева, около километра от деревни – лес, а на опушке – хутор. Игнаська с этого хутора. Скучно ему во время каникул, поэтому бегает к навинским детям поиграть. А тут этот Толик из Минска приехал, задавака. Ходит с малышней и издевается. И то ему не так , и это не эдак. И разговариваете вы неправильно, и одеваетесь, и паровоза боитесь... Дался ему этот паровоз! Никто его не боится, хоть и видели только в кино. А сам Толик? Корову боится, индюка тоже. Гусей. елки от сосны не отличает! Грача от вороны!

"Вода не в студни*("студня", бел. – колодец), студень, это еда такая, вода в колодце!*( "у калодцы", бел. – "в колодке") " –Сам ты колодка!" Вот и подрались...

Плохо, что пока Толик не уедет нельзя к Павлюкам на телевизор ходить. На Игнатовом хуторе электричества нет. Можно было провести – папа говорил – но за свой счет, им не осилить.

На все Новины два телевизора – у Павлюков и Хоружиков. И когда фильм какой-нибудь – полдеревни у одних, полдеревни у других. Как-то смотрели гимнастику, соревнования. Так Павлючиха говорит – такого не может быть. Ну, чтобы люди такие штуки делали. "Это, - говорит, - ток!" Попробовал Игнаська объяснить, что это спорт такой, что это на самом деле, где там! Еле из хаты не выгнала! Хоть и старая, лет сорок, а ничего не знает... С того случая начал Игнаська учиться на руках ходить и сальто крутить. Падал, синяки набивал. Иногда даже кровь из носу шла. Но научился! Не то, чтобы очень уж хорошо, но метров десять пройти мог. А сальто – если только с какой-нибудь кочки, то удачно, на ноги приземлялся, а если на ровном, то все время на "пятую точку". Продемонстрировал Павлючихе – плюнула: "Ай! Глупости!".

Хорошо здесь. Сверху солнышко греет, снизу камень. Вялость во всем теле. Потянулся, даже в хребте щелкнуло, перевернулся на живот. Камень у самых глаз, темно-серый, шершавый. Если присмотреться – крупинки видны. Серые, желтые, разные. Муравей спешит. Видно хочет побыстрее в свой муравейник попасть. Бороздки по поверхности. Они для муравья как канавы, глубокие. Провел пальцами по бороздках. Кажется это буквы какие-то. Приподнялся на корточки. Да, буквы. Но все лишайником заросло, и мхом. Не прочитать. А это что? Похоже на следы человечьи. Будто стоял здесь, на краю каменной площадки босой человек, и оставил следы... Может когда-то, в древности, этот камень был не камень, а... как глина. А потом окаменел, как в горне. Игнась видел много раз – дядя Жилинский крутил из мокрой глины цветочные горшки. Потом высушивал их и обжигал в специальной печи. И тогда глина становилась как камень. Только хрупкая, от удара лопается. И гладкая. А камень шершавый. А может валун этот раньше был из другой глины, иного сорта? И древний человек лет может тысячу назад... нет, даже больше тысячи, может сто тысяч, оставил на мягкой глыбе отпечатки ног. А глыба лежала в лесу и случился пожар. И глыба окаменела в пожаре как горшки дяди Жилинского в горне...

Игнаська ступил босыми ногами в следы. У него – тридцать седьмого размера. А следы больше, не иначе сорокового. Постоял, посмотрел вниз, под камень – нету ли там каких сучьев, или – упаси Бог – битых бутылок, расставил в стороны руки и прыгнул вниз, крутанув сальто. Уже в воздухе пожалел о необдуманном поступке. Ждал сильного удара и боли, но приземлился на удивление мягко и как-то замедленно. Руки будто попали в воду – уперлись в воздух, вдруг упругий и плотный. А тело, только что разогретое и вялое, стало легким и послушным. Опустил расставленные вширь руки – и земля исчезла из-под ног, а он неожиданно сделал огромный прыжок. Приземляясь, инстинктивно глянул вниз и похолодел: вместо знакомых каждой царапиной загорелых голяшек – оранжевые птичьи ноги с четырьмя расставленными когтистыми пальцами. Три пальца вперед, один назад. Аистиные ноги! И вместо рук – белые с черным крылья! Хотел закричать – только часто затрещал клювом. Превратился в аиста.

2

"Что за день?!" – думал Игнаська, вышагивая вокруг валуна длинными ногами. – С этим Толиком подрался, теперь вот совсем что-то непонятное – как в таком виде домой заявиться? Кто поверит, кто хотя бы догадается, что это не сумасшедший аист, а – их сын, Игнась Сокол?".

- Ч-ж-ж-и-рр-к! – послышался резкий крик, и из травы шустро, можно даже было принять за каких-то зверьков, выбежали на чистое две пестрые птички. Очень похожие, но одна более яркая, с черной подковкой на груди – Ч-ж-ж-и-рр-к! Дети! Исчезнуть! Куропатки настороженно косили глазками на Игнаську-аиста.

- Аисты сейчас на Бесовом болоте – ловят мышей, лягушек и ужей для аистят! Ты кто? – пропищала более яркая куропатка. Куропатка-петушок, так их зовут, потому что нет такого слова – "куропат".

Я?! – защелкал клювом вдрызг удивленный Игнаська. – Я Игнаська. Я что – тебя понимаю? И ты меня – тоже?

- Ч-ж-ж-и-рр-к! Хи-хи-хи! Мы видели как ты с волшебного камня кувыркнулся, - шершавым высоким голосом пропищала куропатка-курочка.

- Не кувыркнулся, а прыгнул! Сальто сделал.

- Хи-хи-хи! Ц-ц-и-р-р-к! Подожди, я деток соберу. Ты не схватишь моих деток? Аистам только дай волю – все, что проглотить могут – хватают. Обжоры!

- Я не аист. Я – Игнаська. Я не ем ни лягушек, ни ужей, ни мышей. Ни маленьких куропаток.

- Ц-ц-и-р-р-к! Дети! Ко мне! – из травы к мамочке побежали с дюжину пушистых комочков, очень похожих на цыплят, только совсем малюсеньких и не желтых, а пестрых – чтобы легче было прятаться в траве. Полезли под расставленные крылья.

Подождав, пока последний птенец спрячется под материнскими перьями петушок заговорил звонким резким голосом:

- Давно-давно, Игнаська, так давно, что даже представить тяжело, жил один человек. Его звали Франтишком, а родом он был из города Асизы. И этот Франтишек очень любил все живое – и растения, и птиц, и зверей. Он не считал их низшими существами, и обращался как с братьями, с любовью и уважением, как никто в мире. За это птицы и звери полюбили его и доверяли. Франтишек никому не желал плохого, и все живое в ответ желало добра ему. И за свою любовь он получил дар понимать язык зверей и птиц, а люди признали его святым. Те следы на камне – следы его ног. Эту вот гору люди и животные называют Франтишковской – в его честь. А этот валун, где когда-то стоял святой Франтишек, он волшебный. Если наступить на них, подумать или вымолвить в кого хочешь превратиться, а потом перекувыркнуться через голову – то и превратишься. Петушок окончил и горделиво выпятил грудь. Курочка лежала поджав ноги и расставив в стороны крылья, из-под которых то высовывались, то прятались в перьях головки детенышей. Из-за этого перья куропатки все время шевелились и она была похожа на кочку с пожухлой травой, которую раздувает ветерок.

- Ага! Значит, если я кувыркнусь снова, подумав, или крикнув... что я должен крикнуть? "Игнаська"?

- Крикни "человек!" – примешь вид, который имел до сих пор, станешь самим собой. – Джиркнула куропатка-мать. – Именно крикни, а не подумай, так безопасней, потому что – мало какая мысль может возникнуть в твоей голове...

- Спасибо вам! А то я лежал здесь на камне, мечтал летать как аист, а когда вдруг сделался аистом – испугался, что это навсегда. Очень уж неожиданно все произошло!

- Да, Игнаська. Интересно побывать в чужом теле, почувствовать и понять других, но дороже всего оставаться самим собою. Только будь осторожным, Игнаська. В чужом образе тебя будет подстерегать много опасного. Осторожно. И не пробуй превратиться во что-нибудь неподвижное – в растение, например, или камень. Тогда не сможешь вернуться к валуну и снова принять человечий вид. И еще запомни, Игнаська – если кому расскажешь об этом камне, то для тебя и для того, кому расскажешь он станет обычным валуном. Ну, удачного полета! – и семья куропаток нырнула в высокую траву. И еще долго было видно, как удаляясь они шевелили травинки.

Игнаська взмахнул руками-крыльями и его подбросило вверх. Не успел махнуть второй раз, упал на землю, спружинил ногами, оттолкнулся, подпрыгнул, махнул, еще, еще – и заскользил в воздухе. Полетел!

"А это, оказывается, нелегко, - думал он, - никогда бы не подумал, что махать крыльями – такой тяжелый труд!"

Внизу проплыл луг, началось желтое ржаное поле. И над полем его вдруг понесло вверх.

Игнаська расставил крылья, и больше на махал, отдыхал, а его подымало все выше и выше.

"Ага! Вот почему тот аист, что я видел когда лежал на валуне, кружился над полем! – догадался Игнаська. – Поле нагрелось, от него нагрелся воздух. А горячий воздух всегда стремится вверх. Даже в бане, где парятся, горячий воздух под потолком, а внизу – прохладней. Так возникает ветер – снизу вверх. Этот ветер поднимает, и не нужно махать и утомляться".

Он кружил высоко, намного выше леса. Когда терял вертикальный воздушный поток, который "дул" с ржаного поля, то начинал скользить вниз. Это напоминало скольжение зимой с ледяной горы на куске фанеры. Так же свистело в ушах и было страшновато. Но Игнаська быстро приловчился управлять телом в воздухе. Даже не думая, как это делается. И он скользил так, чтобы снова очутиться над полем. И его снова возносило ввысь.

За лесом извилистой лентой блестит река. Вон туда, где к ней из лесу выходит тропинка, Игнаська и навинские дети ходят купаться. Мальчики построили себе из дерна возвышение чтобы прыгать в воду. А Игнаська прыгать не любит. Позапрошлым летом недалеко от хутора отдыхали "дачники" – семья из Минска, отец, мать и их девочка. Маленькая совсем. Поставили палатку на берегу и жили там две недели. Подружился Игнаська с дядей Юзиком. Он тренер по боксу, показывал Игнаське разные удары, рассказывал, как силу накачать. А на прощание подарил маску для ныряния. Надел ее Игнаська, нырнул, и едва не закричал от восторга. Какая там красота! Трава – ярко-зеленая, тонкая и длинная, будто женские волосы, на течении полощется. На дне пескари стайкой стоят. А под корягой – щука! Дырка в берегу – это вход в бобровую нору. Их много здесь. Повсюду лоза погрызена. Бобры корой питаются. Иногда, когда приходилось поздними вечерами или ночью на реке быть, то слышно, как они деревья грызут. Хруп-хруп-хруп-хруп. Валят толстенные деревья, а потом ветки отгрызают и тащат под воду. Там запасы на зиму делают. Чтобы не всплыли, в берег ветки втыкают.

Единственное, что печалит Игнаську во время ныряния – только нырнешь, нужно выныривать чтобы воздуху глотнуть. Хорошо бобрам, или выдрам – те минут пять могут за воздухом не всплывать.

Нужно будет попробовать в бобра превратиться, или в выдру. Лучше в выдру, бобр на берегу не очень ловкий, а от того волшебного валуна до реки километра полтора будет. Выдрой лучше. А еще нужно в сокола превратиться. Раз уж он по фамилии Сокол, то пусть побудет соколом. Сапсаном. Игнаська брал читать в библиотеке книжку "Звери и птицы нашей страны", очень интересная, то вычитал, что соколы – это не одна птица, а целая группа. Ну, как собаки бывают разных пород, так и соколы – есть сапсаны, кречеты, чеглики...

Наскучило Игнаське над полем кружить, снизился, вдоль Навин полетел. На выгоне мальчики в футбол играют. На одни ворота. Они там и есть только одни. Вторые ставить поленились. Это же надо из лесу жерди таскать, ямы копать. Поставили одни ворота, покуда за жердями для других в лес идти, решили немного мяч погонять. И все. Больше никто не пошел. Так и остались одни ворота. Папа сказал, что нет ничего более постоянного, чем временное.

Приземлился немного в стороне от ребят. Получилось легко, будто всю жизнь этим занимался – у самой земли ноги немного вперед, а крылья в стороны и вертикально, чтобы затормозить. И легкий взмах. Останавливаешься, немного вверх, и будто с крыльца спрыгнул. И крылья на спине сложить. Так удобно.

Деревенские мальчишки как гоняли мяч, так и гоняют, а Толик сразу палку схватил (что за манера – чуть что, за кол хвататься!) и к нему. Пришлось сразу взлетать. К хутору родному пешком с полчаса добираться, а тут меньше, чем за минуту долетел. И сел на крышу. Ничего особенного отсюда не видно, и раньше здесь бывать приходилось, хоть папа с мамой запретили на крышу лазить. Дранка ломается. Только сегодня интересно, как родители отреагируют.

Мама у крыльца кортофель скребет. Картошку, пока молодая, чистят не обрезая кожуру, а скребут. И варят с укропом. Такая вкуснотища! Особенно с жареными кусочками сала. Или с простоквашей. Вспомнил Игнаська, что с утра не ел еще, даже в животе засосало. Нужно лететь к валуну, человечий образ принять. Не глотать же ему лягушек! Представил как лягуху живую глотает. Ничего. А раньше бы и стошнить могло.

А мама искоса глянула на него – она же не знает, что это Игнаська – и папу из дому зовет: "Отец! Отец! – а когда вышел. – Глянь, аист на хату сел. Может место для гнезда ищет. Ты бы затащил на крышу колесо, или борону. Пусть гнездятся. Говорят, аисты на крыше – примета счастливая..." "Нет – возразил папа. – Слишком поздно уже гнездиться. У них молодые вскоре на крыло встанут. Может просто отдохнуть сел". И забыли об аисте. Начали разговор об Игнаське. Подслушивать вообще не хорошо, но Игнаська же не прячется, значит и не подслушивает вовсе...

- ...Как ушел с утра в деревню, так до сих пор не было. Даже поесть не приходил. Что-то я уже волнуюсь. – Мама говорит.

- Распустили мы его! – Папа. – Уходит без разрешения! Шляется сколько хочет! На речку без взрослых ходит. Ей Богу, если затемно воротится – выдеру!...

О! Это уже серьезно. Солнце за лес садится, спешить нужно. Взмахнул крылами. "На речку без взрослых!" Дождешься, чтобы вы на речку пошли... У вас никогда на это времени нет! "Выдеру!". Папа говорит, что в воспитании детей и собак иногда нужно допускать "болевое воздействие". Это так мудрено он порку называет. А мама – что детей бить нельзя! Хотя однажды, давно...

3

…Было не больно, а страшно стыдно. Сначала Игнаська почувствовал на своем воротнике твердую руку. Потом рука легко, будто котенка, вынула его из-за парты. Второй рукой Янина Павловна ухватила палочку, которой поправляли дрова в "стояке", и не выпуская ворота начала Игнасика молча лупасить, будто пыль выбивала из его серого пиджачка. Дети испуганно притихли. От палочки после каждого удара отламывался кусочек, и учительница прекратила экзекуцию только когда от нее почти ничего не осталось… На уроке труда первоклассники (весь класс – шесть мальчишек) учились подшивать носовые платки. А на улице начиналась весна. Радостно пахло набухшими почками, захлебывались скворцы, скворчали, будто жир на сковородке. За школкой, в речушке на песчаном дне стояли стайки гольянов и пескарей. Их можно ловить корзиной. Один ставит корзину поперек ручья, а второй загоняет... А здесь сиди и ковыряйся иглой в тряпке. Не мужское дело... Мысли Игнаськины были там, на улице. И никакой концентрации на деле не было. Поэтому и воткнул неожиданно иголку в палец. Да так глубоко, больно, что громко ойкнул.

Неизвестно, что такого смешного в этом ойканьи, но все заржали. Оба класса, т.к. учились одновременно первый с третьим. В школке только одно классное помещение и одна учительница, Янина Павловна. Она для Игнасика только в школе Янина Павловна, а дома – мамочка. Первое время ошибался Игнасик – где как называть – а потом ничего, привык. Главное – ну что тут смешного, когда человеку больно? Так нет же – хохочут! И даже пальцами показывают! И Адик Шульман – друг называется! – громче всех!

Зашумело в Игнаськиной голове, такая ярость нахлынула, что размахнулся, и от всей души врезал пощечину до кого дотянуться смог – соседу по парте, Адику. Тут и почувствовал на вороте твердую руку. Даже не представлял, что мамочка такая сильная...

- Ты представляешь, отец, что наш Игнасик сегодня устроил? – Сообщила мама папе дома. – Врезал по лицу докторовому сыну, до конца уроков щека горела.

- А мамка меня палкой побила! – Поспешил Игнаська. Мол счет уже оплачен. Повторно рассчитываться не хотелось. И, чтобы усилить стоимость оплаты, добавил: - Била, била, даже палка поломалась!

- Ну, скажешь тоже – палка! Прутик, с мизинец толщиной! А иначе – подумают, что учительница позволяет сыну детей бить. Да еще в антисемитизме обвинят. Да в гороно сообщат...

- А за что он того жиденочка стукнул? – Поинтересовался папа. Спокойно поинтересовался, значит счет оплачен.

- Рыгор! Ты как говоришь! При ребенке! Игнаська, никогда не говори так, как папа. Нужно говорить – еврей!

- А чего он смеется?! – Игнаська уже уверен, что наказания больше не будет. – А что такое "еврей"?

- Это нация такая... Вот Адик – еврей. А ты – белорус.

- Адик – еврей? Я – белорус? – Игнаська на минутку задумывается. – Как это?

- Что – "как это"? Формулируй вопросы точнее. Ты хочешь спросить, чем отличаются евреи от белорусов? Ну, вот мы с тобой разговариваем по-белорусски, а у евреев есть свой язык, еврейский.

- У Адика есть свой язык?

- Он разговаривает тоже по-белорусски. Потому, что живет среди белорусов. А сейчас запомни – никогда не произноси слова, ну, что папа сказал.

- Жиденочек?

- Игнат! Последний раз! Еще раз услышу – выдеру, ей Богу!

- Пинка дать много ума не требуется. – Серьезно говорит папа. – Испортить отношения легко. Ты бы попросил у Адика прощения, Игнась...

...Как тяжело! Перед началом занятий Игнаська с пылающим лицом перехватил Адика на крыльце, и не поднимая глаз, пробормотал:

- Я эт-то... Не хотел... Оно как-то само... Давай... Мир?

- А я уже не сержусь! Широко улыбнулся Адик. – Мир!

И, как взрослый протянул руку. Потом, на всех переменах они не отходили друг от друга. А идя домой, Игнаська сообщил: "Адик! Папа говорил, что ты – еврей."

Адик вдруг нахмурился и нехотя выдавил:

- Ну – еврей... Только ты об этом никому не говори... Хорошо?

- А почему?

- Так нужно...

- Почему?

- Ну, нужно так...

Почему так нужно, Игнаська пробовал сообразить вечером. Так и не сообразил. Евреи, белорусы... У Адика – свой язык, не такой, как у него... Интересно – у птиц и зверей есть свой язык? Общий для всех? Или у каждой породы – свой? Мысли путались...

4

...Кувыркнулся с валуна, носом в траву. Встал, осмотрелся. Нормально прошло. Если бы кто увидел, как на валун аист сел, а потом через голову начал кульбиты делать! Подумал бы – или аист с ума сошел, или он сам бредит.

На тропе куропатки – Ч-ж-ж-и-рр-к, ч-ж-ж-и-рр-к! – Те же самые, только сейчас непонятно, что они говорят. Смотрят недоверчиво, но не убегают. Присел, позвал: "Цып-цып-цып!". Подбежали. Погладил осторожно курочку: "Мне домой нужно, солнце садится, а папа отодрать обещал. Бывайте, милые пташки". И помчался через луг.

- Ну? – Папа хмурится, но Игнаська видит, что он только напускает на себя строгость, а на самом деле еле сдерживается, чтобы не заулыбаться. (Вот же привычка у этих взрослых – "нукнул", и ждет какого-то ответа... Что я должен ему сказать? Когда стану взрослым, никогда не буду задавать такие вопросы. "Ну..."!).

- Эт-то... Я не понял... Ты о чем-то спрашиваешь?

- Сколько раз было сказано: взрослым нельзя говорить "ты"!

- А как обращаться? "Вы что-то спрашиваете, папа"?

- Ну, это лишнее... – По лицу видно, что папа вот-вот расхохочется. – Достаточно так: "Папа что-то спрашивает?" Да! Папа спрашивает... Где носило целый день его лодыря? Дома хлеба ни корочки нет. Завтра же сходишь в Мендыжэчы за хлебом.

Мендыжэчы, это деревня за лесом. Туда мощеное камнем шоссе ведет. Там магазин, в бельмановском доме. Хлеб, керосин, резиновые сапоги. Раз в три-четыре дня Игнаську посылают туда. Покупать хлеб – его обязанность. И еще хворост носить из лесу. В хате две печки – одна большая, с лежаком, вторая – "стояк". В большой мама пищу готовит, ее дровами топят. А стояк – хворостом из леса. Если стоит сильная жара, то пищу на улице готовят. Для этого папа из кирпича очаг сложил, его тоже хворостом топят. А "стояк" летом отдыхает, поэтому сейчас Игнаська только изредка сухие палки из леса таскает. А зимой-то каждый день на лыжи – и в лес, он сразу за оградой.

5

В Мендыжэчах достаточно мальчишек, но как-то так случилось, что Игнаська с ними не знаком. Там своя школа, а Игнаська ходит в другую, в Киевецкую. Киевецкая хоть и дальше, но там мама учительницей работает. И навинские дети в Киевецкую ходят. Вот и получилось, что навинских Игнаська знает, а мендыжэчских – нет.

Киевецкая школа старая. Там прапрадед Игнасика учился, Доминик, и прадед, Ляксандра, и дед, Петрусь, и папа. И вот Игнасик ее окончил. Осенью в пятый класс в Раковскую школу. Далеко, восемь километров.

За хлебом пошел не по шоссе, по шоссе неинтересно, а лесными тропами, через Казину. Этот лес, что между Мендыжэчами и хутором, Казиной называют. Неизвестно почему. Игнаська спрашивал у папы, а тот только плечами пожал. "Казина, да Казина, - говорит, - так всегда называли".

Идет Игнаська через Казину осторожно. Пройдет шагов тридцать, остановится, послушает, посмотрит. Вот белка на елке зацокала. Выглядывает из-за ствола одним глазом. Попробовал Игнаська обойти елку, чтобы всю белку увидеть – где там! Игнаська вокруг дерева, и белка вокруг ствола, прикрывается им. Ловкая-я! Что всегда удивляло Игнаську – они как-то могут по дереву вниз головой спускаться! Вверх – понятно, когтями за кору цепляются. Так даже кошка умеет. Но кошка с дерева задом спускается, а белка – вниз головой. И не падает!

Что-то зашумело в листве, и вылетел вяхирь, голубь дикий. Положил Игнаська на тропу сетку-авоську и деньги, чтобы руки освободить, потому что все лето ничего не носил кроме трусиков, а в них карманов нет. И полез на ясень, откуда голубь вылетел. Заметил в кроне сухих веточек горку. Может гнездо? Потихоньку добрался почти до вершины, а там в развилке – действительно гнездо. И голубка сидит, тревожно глазком посверкивает. Протянул Игнаська руку чтобы погладить, как вчера куропатку гладил, не выдержала, слетела. Шумно так крыльями захлопала. Это у голубей сигнал тревоги. Не знает, глупенькая, что Игнаська ничего плохого не собирался делать. Слетела, а в гнезде двое птенцов. Да какие некрасивые! Голые, розовые, неуклюжие! Ну, будто крысята! Неужели из них такие красивые голуби вырастут? Долго смотрел на них Игнаська и думал, сравнивал с маленькими куропатками, которых вчера видел. Те, может день, как вылупились, а уже шустрые, бегают, папу и маму слушают – вон как зашились в траву, когда отец спрятаться закомандовал! А голубята еле двигаются. Или взять зайцев и кроликов. Кажется – ну такие уж похожие! Почти одинаковые. Находил иногда Игнаська зайчат, маленьких, на ладони помещаются – видно только что родились. Так они хоть и маленькие, а уже видно – зайцы. В шерсти, глаза смотрят. А крольчата родятся – ну, будто эти голуби маленькие – еле шевелятся, голые, слепые, в розовой тонкой коже. Почему так? Слез с дерева и задумчиво пошел дальше. А когда дошел до магазина, почувствовал – чего-то не хватает...

Ну что за судьба! Деньги и сетку в Казине забыл! Даже горячо стало от мысли, что кто-то там же пройдет. Бросился бегом назад, пыль задымилась из-под босых пяток. Прибежал к ясеню с гнездом вяхиря – лежат там на тропе его авоська и рубль. Повезло. Хоть кто там пойдет тропой, когда дорога рядом...

Вернулся в Мендыжэчы, хлеба купил. Шесть буханок. Сдачу, восемь копеек, под резинку трусов закрутил. Забросил авоську на спину и назад поплелся. Тяжеловато.

За маслозаводом куча каменного угля насыпана. Из-за нее "обстреляли" Игнася. Двое мальчишек стали кусками угля бросаться. Видно было, что просто так бросают, не стараются попасть. Может познакомиться хотят. Хорошо бы, а то в Навины ходить играть не получается, покуда Толик не съедет. Наклонился, поднял кусок угля, да и швырнул в ответ. Даже авоську из-за спины не снимал, и не целился совсем.

Нет, день сегодня какой-то неудачный! Точно в лоб тому, который выше, закатал! Если бы и хотел так попасть, то не сумел бы. А тут – на тебе! Ойкнул парень, схватился за лицо, и упал за кучей. А второй над ним склонился. Как на войне, ей Богу! Сейчас раненый очухается, и вдвоем они Игнаську будут бить. И хлеб в пыли выпачкают. Потом родители в разбирательство втянутся. Нужно удирать, хоть и стыдно. И неудобно – с таким грузом за спиной...

...Запыханный и взопрелый вбежал в Казину, оглянулся. Нет, не догоняют. Видимо крепко приложил тем углем. Ну, вот теперь ему ни в Навины, ни в Мендыжэчы не сунуться. И как сейчас за хлебом ходить? А здесь что? Ну что это за судьба такая?! Резинка развернулась, сдачу потерял пока бежал. Где ее теперь искать – пять копеек и три. Упали в пыль, как в воду.

6

...Раскинулся Игнаська на "своем" валуне. Грустные мысли его. А вдруг тому пацану глаз повредил? Не за себя страшно, за него. Хоть и за себя тоже. Может слетать аистом в Мендыжэчы, разведать? Целы глаза у того парня, или упаси Бог – нет.

Аистом слишком заметно. Так разведку не делают. На какую птицу мало внимания обращают? На воробья. Но далековато воробьем отсюда до Мендыжэч лететь, маленький слишком. Галкой! На галку никто внимания не обратит, а долететь отсюда – раз плюнуть. Вспомнился Яшка. В позапрошлом, или позапозапрошлом году согрешил Игнаська. Слазил к гнезду и галчонка достал. Уже в пере, но еще не летал. Родителям соврал (повторно согрешил), что под деревьями нашел, выпал мол. Галчонок тот кричал все время, есть просил. Кормил червями дождевыми, кузнечиков в траве ловил, просто кусочками мяса. Голодным не держал, нет. Интересно было наблюдать, как Яшка растет. Недели через две начал летать понемногу. Все лучше, лучше. Под конец лета совсем вырос, во взрослую галку. Летал куда хотел. Но стоило позвать "Яшка-Яшка-Яшка!" – откуда только появлялся. Прилетит, на плечо сядет, или на голову, и нежно так волосы клювом перебирает. А потом исчез вдруг. Может к своим прибился. Но осталась в Игаськиной душе грусть по Яшке. И чувство вины.

...Крутанулся белый свет пред очами, и восстала стена. А-а! Трава у валуна. "Это же я сейчас маленький, трава для меня как лес".

- Ч-ж-ж-и-рр-к, ч-ж-ж-и-рр-к! – О! Старые знакомые!

- Это ты, Игнаська? – Петушок подбежал и остановился рядом. – будь очень осторожным. Тебя подстерегают множество опасностей! Все время крути головой! Очень внимательно! Очень внимательно!

Взлетел легко, сразу почувствовал насколько он более подвижный в сравнении со вчерашним. В смысле – более подвижный, чем аист. И прямиком – к Мендыжэчам. "Почему это петушок просил все время крутить головой?" – Подумал Игнаська и покрутил. И сразу заметил какой-то быстрый предмет, который стремительно приближался к нему сверху. Со стороны солнца. И услышал свист крыльев. В последний момент успел сделать зигзаг, и – ж-жух-х – выбросив вперед когтистые лапы мимо промелькнул сапсан. Игнаську передернуло от ужаса, он замахал изо всех сил, стремясь побыстрее долететь до Казины. Там, среди листвы ему казалось безопасней. Сапсан после выхода из "пике" – падал на Игнаську сложив крылья – тоже замахал и стал набирать высоту. Из Казины вылетела черная шумная стая и бросилась на хищника. Галки, они там гнездятся целой колонией. Вообще-то ударить сапсана не осмеливались, только пугали. Когда долетел до леса, присел на ветку старой осины, усыпанной гнездами галок и грачей. Отдышался от пережитого возбуждения. Жители колонии, отогнав сапсана, вернулись назад, и поднялся такой шум, что Игнаська еле не оглох. Все ругали его, что в одиночку решился лететь через луг. Из всех криков Игнаська понял – у галок и грачей много врагов. В воздухе – соколы, в воздухе и на земле – ястребы, на деревьях – куницы и кошки. "Вот почему они гнездятся большими группами, - понял Игнаська. – Массой легче бороться с хищниками!".

"Что же делать? – думал Игнаська, сидя среди листвы на ветке. Вокруг по-прежнему с криками суетились "сородичи". Учили жизни, но кричали одновременно, так что пользы было мало. – Сейчас ясно, что лететь в Мендыжэчы опасно. Но и лететь назад к валуну – тоже".

Игнаська присмотрелся к небу, и высоко-высоко заметил сапсана – того, от атаки которого он счастливо уклонился. Едва видимой точкой сокол кружил над окрестностями, высматривая какую-нибудь одинокую жертву. "Да. Нужно делать выводы. Если принимать образ мирных птиц и зверей – очень даже запросто можно погибнуть. Спасибо куропаткам. Если бы не их предупреждение (которым я – нужно признать – воспользовался случайно, а вообще пропустил мимо ушей), то сейчас меня уже рвал бы на куски сапсан. Сокол-сапсан съел бы Сокола Игнася. – Рассуждал Игнаська. – Что делать? Не сидеть же здесь до ночи. Да и ночью неизвестно что будет. И мама с папой будут волноваться. Решено! Продолжаю разведку!".

Перелетая с дерева на дерево, все время озираясь, Игнаська миновал Казину и сел на ветке высокого тополя неподалеку от кучи с углем, где несколько часов назад попал в "перестрелку". Затаился среди листвы и высматривал сверху. Мендыжэчы деревенька небольшая, около полутора десятка хат вокруг маслозавода, и если тот пацан где-то на улице (а где ему еще быть летним солнечным днем?), то никуда не денется. Тем более – Игнаська отметил про себя – зрение у него стало намного более острым. Вот сидит себе на высоте, а на земле мелкие песчинки и камешки видит. Вон блеснуло что-то. Это же потерянная сдача! Слетел, поскакал по придорожному горячему песку, взял в клюв пять копеек. Куда бы припрятать? Вот – приметный куст репейника у дороги. Сунул монету в траву под им. Теперь за другой. И три копейки – туда же. Вылез из травы. И тут же рядом – фонтанчик песка. От неожиданности замахал крыльями и взлетел, не разобрав еще в чем дело. (Не зря куропатки предупреждали:"Очень внимательно!"). Ага! Из-за дорожной насыпи Игнатов "крестник" с рогаткой. Едва не попал! Через голову повязка белая, ну точно раненый боец! А глаза целые. Если с рогаткой вышел на "охотничью тропу", значит жить будет! Можно за него больше не переживать. Сейчас главное – без приключений до валуна добраться...

7

...Гопнулся в траву у камня, вскочил, и – бегом в Мендыжэчы. За копейками, которые под репейником спрятал. Деньги небольшие, только перед мамой стыдно. Как дитя малое: "Где сдача? – Потерял..." О "перестрелке", естественно, ничего сообщать не стал. Промолчать – это же не соврать!

Ветер у ушах, пот глаза заливает, подбегал уже. И – на тебе! Носом к носу с тем, раненым. Белый бинт через лоб, кепка козырьком назад, на поясом штанов рогатка торчит. Босой, голый торс от загара черный. Немного выше Игнаськи, и руки мускулами как веревками перевиты. Если драться придется, худо. Ой, как же драться не хочется!

- Игнаська! – протянул неожиданно для себя руку. Тот, видимо тоже не ожидал такого жеста, пожал неловко. – Олег.

- Олег, я не хотел попасть, ей Богу! Так просто бросил, нечаянно получилось! Сильно разбил? – Затрещал Игнаська. – Ты, это... Ты прости меня! Честно-пречестно не хотел! - Да не болит уже, ничего. Кожу немного рассек. Ерунда! Заживет.

- А это что у тебя? Рогатка? По чем стреляешь?

- Да это я так... Куда придется. По мишенях. По воронах.

- Не жалко? Птиц?

- Чего их жалеть? Они цыплят воруют. Ворон даже охотникам приказано стрелять!

- И много ворон настрелял?

- Если честно, то ни одной, - засмеялся Олег.- Такие хитрущие! Никак не подобраться на выстрел! Вот только сегодня к галке подкрался, глупая какая-то галка, неосторожная. Все в траве ковырялась. Но промазал!

- А галку зачем стрелять? Они же цыплят не воруют! – (Чтоб ты знал, какая это была "глупая" галка!) – У меня в позапрошлом галка жила. Такая умная! Звал – прилетала. А потом пропала. Может ты ее подстрелил?

- Нет, я вообще ни разу по птицах не попал. Вот Володя, ну, тот, что со мной был, когда ты мне в лоб..., он стрелок меткий. Воробъев стреляет. Те близко подпускают. Щиплет, кашей набивает и готовит на костре. А я нет, я больше рыбу люблю ловить.

- И как ловишь? Удочкой? – Взаправду заинтересовался Игнаська До сих пор он поддерживал разговор только чтобы отстоять свои принципы (по живому стрелять нельзя!) и продлить знакомство. – Я на удочку ловлю. Но хорошей рыбы не попадается почему-то. Только гольяны, ну, бывает, верховки. Еще пескари... Им червя надо под самый нос... А вот папа умеет хариуса поймать, и даже форель. Только он редко рыбачит. - Я? Я по-разному. И удочкой тоже. И на живца, на ночь ставлю. На щуку, или форель. И сеткой по завонях. Ну, не настоящей сеткой – на две палки кусок мешковины, и таскаем по завонях – ямах, где после паводка вода осталась. Там много рыбы бывает. Иногда даже щуки. Но чаще – караси. Золотистые, серебристые... Хочешь – мы сейчас пойдем карасей ловить? Может вьюны попадутся. Видел вьюнов? Как змеи, и пищат!

- Как это пищат? – удивился Игнаська. – Рыбы? Рыбы не могут пищать. Говорят же: "Нем, как рыба..."!

- Увидишь. В смысле – услышишь. Пошли?

Вьюнов не словили. Часа два таскали по воде кусок мешковины, прибитый к двум палкам. Только сначала ногами хорошо взмутили водоем. Так Олег закомандовал, чтобы рыба не видела их "сети". Грязные, мокрые подтягивали отяжелелую снасть к берегу и вываливали содержимое на траву. Там, среди вырванных со дна водорослей весело скакали карасики с золотою чешуей. Олег ловко собирал их в суму, висящую на шее.

Легкая пена облаков в воде, сильный запах аира и болотной мяты. Золотые диски бьются на траве.

- Олег, они такие маленькие. Может... Давай выпустим? Пусть растут. А когда подрастут – еще раз поймаем...

- Они не подрастут. Эта заводь до конца лета пересохнет. И карасиков поедят утки и цапли. Чемы мы хуже цапель? Знаешь, они жареные такие вкуснющие! Хрусткие. - А если выпустить в реку? – Заупрямился Игнаська.

- Нет, в реке они не живут. Караси, особенно золотистые, бегущей воды не любят. Брось, Игнась, смотри, они уже все поснули. Жалко тебе? А сам же говорил – ловишь пескарей и гольянов... Тоже маленькие. Их не жаль?

- Не знаю... Я когда увидел – они такие... как золотые. Сначала показалось – радуются, прыгают. А потом понял – они задыхаются и поэтому трепещут. И что-то так жаль стало... – Игнаська тряхнул головой. – Не обращай внимания. Это я так...

8

Который день жара. Папа с мамой заставляют носить из колодца воду на огород, поливать. Какая же это нудная работа! Носишь-носишь, даже руки болеть начинают. Но иначе посохнут все овощи, пропадут. А когда огород полит, нужно идти в лес хвои нагрести, корову и кабана подстелить. И некогда к Олегу сбегать. Договаривались живцов наставить на щуку и форель. Сначала нужно сделать пару десятков снастей. К толстой леске привязывается свинцовое грузило (грузила они с Олегом уже отлили. Свинец из старых аккумуляторов выплавили). Потом, немного выше грузила – на поводке большой рыболовный крючок. И все. Только нужно на дощечку намотать, чтобы леска не спуталась. Мечтает Игнаська, что придет утром с речки и отдаст маме в руки целый кукан больших щук и форелей. А на завтрак все будут кушать жареную рыбу и...ну, он не ради того, чтобы хвалили..., но может быть папа или мама скажут доброе слово...

Еще не выходит из головы Игнаськиной волшебный камень. Только страшновато что-то стало после того сапсана. И очень хочется поделиться впечатлениями. Особенно с Олегом. Ну невыносимо хочется! Но куропатка же предупредила, што если расскажет кому – пропадут чары.

В кого превратиться, чтобы никакой опасности? В выдру? После полудня навинские ребята на речку ходят купаться. И Толик с ними будет. Может поднырнуть к Толику да и укусить его за мягкое место? Сильно укусить, зубы у выдры острые! За все – за издевки, за позор, за драку. Только как он узнает, что это ему месть? А-а! Пусть себе и никак не узнает. Достаточно, что он, Игнаська, знать будет...

От камня до речки километра полтора будет. Что выдре может угрожать? Ничего, кажется...

9

Ага, ничего!... Луг по траве быстро пересек. Потом опушкой леса. Мимо хутора. К шоссе подошел. Пробрался на насыпь, дождался, чтобы машин не было, потом шасть впоперек через мощеное булыжниками покрытие. А тут собака. Харевича, кажется. И что она здесь делает, так далеко от деревни? Хорошо, что около самой дороги куча валежника лежала. Как змея прошмыгнул Игнаська под кучу – тело у него сейчас действительно как у змеи – гибкое, узкое. Только шерсть очень густая, жарко. Быстрее бы к реке, недалеко уже, метров двести, а тут собака в двух шагах скулит, землю дерет, палки зубами грызет. Хочет до Игнаськи-выдры добраться. Крикнул на нее Игнаська как обычно – "Пшел вон!", получилось будто теньканье птичье. А собака еще больше разъярилась: "А-яй! А-яй! Люди! Здесь зверь! Выдра! Люди! Сюда!"

"Вот тебе и на... – подумал Игнаська. – Что, ежели на лай собачий и правда кто-нибудь примчится? И пойдет вот этот блестящий мех на шапку кому-нибудь... Нет, нужно что-то делать!"

Понемногу перебрался под кучей на противоположную сторону. Прислушался. Собака на той копает, да сучья грызет, аж треск стоит. Вылез, да прикрываясь стволами, подростом лесным, да в заросли папоротника – и изо всех сил к реке. А когда остались считаные метры, услышал – собака по следу идет: "А-яй! А-х-ха! Лови! Уходит!" "Лови-лови теперь", - улыбнулся внутренне Игнаська, и в воду. Вошел на удивление тихо, без плеска, ну, может только чуть-чуть. А как легко плыть! На задних лапах между пальцами кожаные перепонки, как утиные, или гусиные. С ними лапа будто в ласту превращается. На берегу, правда, не очень удобно, зато в воде – чудо. И тело, гибкое, обтекаемое, такую скорость можно развить! Вдохнул Игнаська воздуху, и нырнул, потому что собака по следу на берег уже пришла. Нырнул, и пошел по течению. Вот это кайф! В маске нырять – огромное удовольствие, но никакого сравнения с этими ощущениями. Стайка плотвиц под корягой стоит. Увидели Игнаську-выдру – брызнули во все стороны. Погнался за одной Игнаська, просто так, для баловства. Так на каких-то пяти метрах догнал. Хотел зубами схватить, что-то его подмывало так сделать, но пожалел. И что интересно – плотвица эта так уже "маневрировала", таким зигзагом удирала, а Игнаська совсем легко эти зигзаги повторял. Гонялся так за плотвицей, потом двух форелей нашел – за камнем стояли – и за ними. И только через минут пять вспомнил, что пока наверх не выныривал, за воздухом. А дышать еще не хочется!

Вынырнул под самым берегом, в куст, который ветви в воде полощет. Прислушался. Собака далеко сзади остался. Бегает по берегу, злится. А ниже по течению человеческие голоса слышны. Навинские пацаны купаются. Они каждый день все вместе сюда ходят. Раньше и Игнаська с ними ходил, вместе веселее.

Тихо ушел под воду – нос сам по себе каким-то образом замкнулся, смешно даже, но вода не попадает. И снова вниз, где купальня. Купальня их – это яма, метра два с половиною-три глубиной. Ниже ямы – песчаная мель. Так что, если кто из сил выбивается нужно только немного вниз проплыть, а там можно на ноги становиться.

Вынырнул Игнаська у противоположного берега. Снова в куст. Чтобы его никто заметить не смог. Высунул из воды усатую мордочку и сквозь ветки следит. Гомон стоит, хоть уши затыкай! Видно все дети навинские пришли. Девочек много. Раньше они не ходили, последнее время присоединились. Прыгают с дернового возвышения в воду не хуже ребят! Нет, все же хуже. Ребята головой вниз, а кое-кто со всякими выкрутасами, "бомбочкой", даже сальто пробуют крутить, а девочки только "солдатиком", ногами в воду. И еще носы пальцами зажимают. Недотроги! Воду в носу терпеть, видите ли, не могут! А среди них Толик вертится. То толкнет какую, с "тумбы" спихнет, то поднырнет и за ноги схватит. Вода в реке прозрачная, как кристалл, Игнаське хорошо видно. Пищат девочки, ругаются, а Толику хоть кол на голове теши! Рассердился Игнась – и за девочек, и за старую обиду, и что до сих пор не может Навины посетить. "Ей Богу, - думает, – поднырну и укушу". А Толик тем временем "ласточкой" с тумбы нырнул, и саженками по купальне то по течению, то против. Потом на спину перевернулся, на спине поплыл. Устал, видно, решил отдохнуть. И как оно получилось – может прогнулся в пояснице слишком, может еще что – но накрыло волной Толиково лицо и хлебнул он воды. Перевернулся на живот, глаза выпученные, испуганные, закашлялся, и еще хлебнул. Взмахнул одной рукой, и исчез с поверхности. Девочки в один голос завизжали, но никто на помощь не бросился. Ясное дело – страшно.

В тот момент забыл Игнаська, что он – выдра. Забыл, что укусить только что Толика собирался чтобы отомстить за нанесенные обиды. Нырнул и что силы к Толику. А тот медленно ко дну опускается. Глаза открыты и кашляет. Ну, грудная клетка дергается, и с каждым таким судорожным движением изо рта пузыри вырываются. Мгновенно подлетел к нему Игнаська, хотел руками за волосы схватить, да вспомнил, что рук сейчас нет. Тогда вцепился зубами за трусы и потянул вниз по течению, на мелкое место. Течение хоть и не очень сильное, но помогало немного.

Вот и отмель песчаная. Дальше, дальше. Так, чтобы ребята увидели. Тянул, упираясь лапами в дно покуда трусы не содрал. Тут ноги мальчишеские в воде замелькали, несколько мальчиков подхватили Толика под руки, на берег потащили. Игнаську, кажется, не заметили. Он снова под куст на противоположном берегу. Вытащили Толика на берег – девчата снова в визг. Что за племя, эти девочки – ну увидели человека без трусов, так зачем верещать?! А парни молодцы – качать Толика начали. Просто перекатывать по берегу. Кашлянул Толик фонтаном воды, и начал дышать.

Когда дети пошли и повели под руки Толика, Игнаська подождал немного, потом выплыл на средину купальни. Нырнул, прошел по дну. Кругом белый песок, кое-где пятна мусора речного. Правый берег обрывистый, почти вертикальный. В берегу, почти у дна дыра. Это вход в нору бобровую, ее Игнаська давно знает. Но раньше хорошо рассмотреть воздуха не хватало. Здесь коряга от старого дерева, корни. И между корней черное отверстие. Игнаська припал ко дну и рассматривал. Среди корней несколько окуней. Полосатенькие, флегматичные. Станут за палкой и думают, что их не видно...

Муть из норы повалила... Что там? Течением облако мути унесло – торчит оттуда бобр. Задница в отверстии, а голова, передние лапы, грудь над дном висят. Мех неизвестно какого цвета – все в мелких воздушных пузырьках, поэтому кажется бобер облитым ртутью. Верхняя губа поджата, и там огромные два зуба виднеются. Широкие, плоские как стамески. Они и есть стамески – ими бобер древесину грызет. "Лицо" у бобра из-за этой поджатой губы и зубов кажется очень неприязненным. С таким лицом тетка Марыля из Радошковичей говорила Игнаське, что после туалета нужно идти в ванную комнату и мыть руки. А зачем? Он же на руки не...

Посмотрели друг на друга Игнаська и бобер. Потом бобер вылез, проплыл по кругу над Игнаськой, и лег перед им на дно. Носом к носу. И все с той же... лицом. Как у тетки Марыли. Потом развернулся, и поплыл прочь. А задние лапы у него тоже с перепонками. Когда толкает воду – перепонки раскрываются и получается большая лопасть для гребли. А когда ногу подбирает, то они сжимаются и в воде не тормозят.

Почерневший от усталости вернулся к вечеру на хутор. А там мама. Брови нахмуренные, глаза строгие:

- Ты где шлялся полдня?

- Так... По лесу ходил. – Не совсем соврал, был же в лесу. А что говорить? Что под кучей хвороста от собаки прятался?

- На реке был?

- Ну, искупался немного. Жарко же... – врать нельзя, тем более маме.

- Один?

(Ну что за допрос? Один – не один. Ну – да, много раз сказано, чтобы без взрослых на речку не ходил. Если ждать, чтобы со взрослыми купаться пойти, можно за лето ни разу туда не попасть...).

- Ну, один...

- Сколько тебе говорено, чтобы без взрослых не ходил?! Вон сегодня Толик этот, из Минска, едва не утоп. Ребята спасли. Василь трусов, Женик казюнин и Ясь Бацэвич. А ты в одиночку купаешься. Скажу отцу чтобы выдрал! (Не скажет... Вот – пошла информация... Вася Гирейка, их всю семью в деревне Трусами почему-то зовут – герой! А сам плавать не умеет. Женик Третяк, у него отца нету, а матери кличку "Казюня" прилепили, тот плавает, но на глубокое же не бросился – тоже герой. И Ясик... Эх, что тут скажешь?!...)

10

- Папа, а какие у нас самые опасные звери? – спросил Игнаська во время ужина.

- Не разговаривай за столом. Потом поговорим. Повезло тебе в наше время родится. Вот если бы я маленьким так за столом себя вел, сразу бы ложкой по лбу получил. Папа мой покойный, а твой дед – ох и строгий был!

(Ну вот, по лбу ложкой! А сам целую историю про деда рассказал. И что за столом не помешало).

- Папа, а тебе сейчас за разговор кто должен ложкой в лоб – мама, или я? – Хитро прижмурился Игнаська, а мама расхохоталась: " Ну что? Получил?"

- Спелись! Поговорите у меня! – Напустил на себя серьезу папа, пряча в глазах смешинки.

- Значит интересно тебе, какие животные самые опасные? – Уточнил папа после ужина. – Для кого опасные? Для мышей вон наша Киса-Ина очень опасная...

...А, для людей! А зачем это тебе? Просто, интересно? Ну, Игнаська, если серьезно, у нас в Беларуси практически нет таких животных, чтобы человеку их бояться. Может только зубр... да еще медведь... Но сколько тех медведей да зубров! Вот я, считай тридцать пять лет здесь живу, никогда ни медведей, ни зубров не видел. И волка – только один раз, а я же охотник! Волки – они такие нашуганые, что как человека почует, готов из кожи выпрыгнуть, только бы не встретиться. Читал я, что когда волков становится много, могут на людей нападать, но только на детей, а если взрослые – то на низкорослых. Волк – животина очень умная, оценивает с кем может совладать, а с кем – нет.

Еще лось может напасть, бык, самец значит, по осени, когда у них свадьбы. У лосей зрение плохое, и во время гона может перепутать человека с соперником. Они в это время друг с другом из-за лосих дерутся... Чего фыркаешь? Смешно, что из-за лосих? Подожди, может сам когда-нибудь из-за девочки драться будешь! Не будешь? Ну и правильно! Пусть они за тебя дерутся...

Еще, Игнаська на человека дикий кабан может броситься и ранить, или даже убить. Но это если его припереть, чтобы некуда было удирать. Или раненый. Еще дикая свинья – если ее поросенка словить. Поросенок завизжит – мать защищает. Так и кошка наша котят защищает... И мышь, если в угол загнать, за палец будет кусать. До крови. Не трогай никого, и тебя не тронут. А к зубру, медведю, если в Налибоки случится попасть, просто не подходи близко. У каждого существа есть граница, которую оно считает границей безопасности. Слабые животные, если эту границу нарушаешь, удирают, а такие, как зубры и медведи – защищают.

А вообще самое опасное существо на земле – это мы с тобой... Ну, не конкретно я и ты, а – человек. Вот где самый опасный хищник! И все живое его боится. Ну, исключая, возможно каких-нибудь гадов в Африке, Южной Америке. Крокодилы, удавы, питоны – они, я думаю, не такие мозги имеют, чтобы бояться. Поэтому и на человека могут охотиться. А у нас даже гадюка от человека удирает. Не наступишь – и не ужалит. - Папа, а есть ли у нас животные, которым никто не страшен? На которых никто не нападает? – Подал Игнаська голос.

- Ну, как мы уже определили, человек нападает на всех. Вон, Акульчики – как только появится где след кабана, или косули, или лося даже, то за ружья и в лес. И нет от них спасения зверям ни зимой, ни летом. Потому, что старший сын у них участковый... А! Что-то я не о том! Извини.

Кто же у нас на самом верху?... Тяжелый вопрос ты мне задал... Кажется, и нет таких. Снова зубр и медведь? Еще волк. На них никто не охотится... Разве что – пока маленькие. Детеныша каждый обидеть может. Кабан взрослый от любого хищника отобъется, лось тоже. Из птиц, наверное, филин?... Да и его, если днем заметят, вороны собираются и всей массой атакуют. Но ничего сделать не могут, только прогнать куда. Беркут? Орлан? Но их так мало, что я никогда не видел. Читал только, что есть где-то в Беларуси.

Так что, Игнаська, каждая животинка имеет своего врага. Даже маленького зубренка, если взрослые проворонят, волк может зарезать. И медвежонка.

- Папа, а кто сильнее – медведь или лев?

- О-ох, Игнаська! Ну и вопросы!... В каком смысле? Ну, что ты имеешь ввиду? Например, на твой взгляд кто сильнее – корова или волк?

- Волк. – Игнаська сделал удивленные глаза. Мол,что тут непонятного. – Волк может корову зарезать и съесть... Значит он и сильнее!

- Ага, ты вот о чем! Вопросы, Игнаська, нужно задавать так, чтобы было понятно, о чем спрашиваешь. Я, например, подумал, что ты про силу. Вот если корову у повозку запрячь, и волка, то получится, что корова сильнее. Она, брат, несколько тонн груза потянет. А волк – нет.

- Ха-ха-ха! – Представил Игнаська запряженных в повозку корову и волка.

- Вот тебе и "ха-ха" ! Корова сильнее. Но если дело о драке, то волк безусловно победит. Волк – воин, хищник. Специально создан для того, чтобы убивать. А корова животное мирное. Убить конечно может, рогами запороть, или копытами затоптать, но это не ее "профессия".

- Так кто кого убьет в драке – медведь или лев? – Игнаську не просто сбить с "генерального курса".

- Никто, Игнаська. Где по твоему мнению они могут встретится для драки? Львы живут в Африке. Медведи – в Европе, Азии, Северной Америке. – Кажется разговор папе начал надоедать.

- А если их стравить? Выпустить в одну клетку?

- Хоро-оший мальчик!... Добрый!... Это знаешь как называется? Это называется "жестокое обращение с животными". Это по Божьим законам – грех, а по человечьим – преступление.

- Ну, папа! Я же не по настоящему спрашиваю! Я же это... теретически! - Ах теоретически! Не "теретически", а "теоретически".

- Ну, тере... теоретически!

Даже теоретически я не знаю. Но знаю, что кошки – а львы, хоть и огромные, но кошки – очень ловкие хищники. Думаю, ловчее медведя. Читал даже в охотничьем журнале, что в Сибири, это в России, за Уральскими горами, сибирская тигрица довольно легко вытащила за лапу из берлоги медведя и мгновенно убила, прокусив череп. Так что думаю – победил бы лев. Но это "теретически".

11

…Высоко-высоко плавает Игнаська в небе. Намного выше, чем тогда – аистом. Он сегодня беркут. Внизу вся земля в разноцветных заплатках. Множество светлых прямоугольников – это поля. Темно-зеленые – это леса. Петляющая нитка – это река. Деревни, их много, едва видимые, дома как маковые зернышки. Только странное зрение сейчас у Игнаськи-орла-беркута. Посредине зрительного поля пятнышко, на котором все будто через сильный бинокль видно. Кружит Игнась над землей, ловит "вертикальный ветер" от нагретых полей, разглядывает незнакомую до сих пор картину, похожую на карту разноцветную. А если все внимание в этом пятнышке-"бинокле" сконцентрирует, даже травинки на лугу видит. Вот что-то в траве шевельнулось… Ну-ка, что там? Ага! Заяц-русак у скошенного поля залег. Окрасом он такой, что с растительностью сливается – хоть и русаком зовут, там и черный цвет, и бурый, и грязно-белый. Серый тоже. Но шевельнул ухом, тут и заметил его Игнаська-беркут. В этом пятнышке зрительном, где все увеличенным видно, даже отдельные шерстинки заячьего меха видны. "Интересно, что русак делать будет, если на него беркут спикирует?" - Сложил немного крылья, и начал снижаться. Ничего. Лежит русак в траве как лежал. Не реагирует. Не намеревался Игнаська зайца ловить, поэтому перед самой землей, рядом с зайцем уже, раскинул крылья и с шумом вверх взмыл, метров на двадцать. Тут только дошло до ушастого! Сорвался с лежки будто из рогатки выпущенный, двумя скачками из травы на край поля, там борозда по краю проходит, и этой бороздой – стрекоча к лесу. А сверху на него снова Игнаська. Легко догнал, хоть заяц сам как птица над землей стелился. Опять же – не имел намерения ловить, просто баловался. Интересно было и приятно – это же зайца догнать, ого! Тут заяц вдруг тормознул резко, на спину перевернулся, и всеми четырьмя лапами – как замолотит! Едва успел Игнаська с пикирования на взлет перейти. Иначе получил бы когтистыми лапами по животу. Вишь ты, заяц, оказывается тоже умеет за себя постоять! Пока раздумывал Игнаська, пока удивлялся заячьей защите, тот до леса успел добежать. Спрятался где-нибудь под сосенкой.

Все. День заканчивается, нужно к камню лететь. Прошел низко над опушкой леса, у хутора отвернул и на старую вербу сел, которая рядом с крыльцом растет. Под ней папа стол установил на вкопанных в землю столбиках. И скамейки. Иногда они за этим столом обедают.

На подлете к вербе его петух заметил. Голову склонил, бежит изо всех сил под сарайчик, там щель между землей и первым бревном. Недавно поставили, фундамента еще не залили. Бежит и орет: "Воздух! Воздух! Всем прятаться! Воздух!

Что началось! Куры все, их сорок две у Соколов, такой бедлам подняли, хуже чем тогда галки, когда сапсан по Игнасику промазал. И – кто куда! Одни под крыльцо, другие за петухом под сарай, одна в куст у забора щемится. Как с ума посходили! И тут мама на крыльцо выбегает. С папиным ружьем! Выбежала, покрутила головой, Игнасика на вербе заметила. О-ле-ле! Мотать надо! Мама же не знает, что это Игнасик. И что беркут – редкая птица, краснокнижная. Оттолкнулся от ветки, замахал крыльями, и тут – выстрел! Один. Хорошо, что папы дома нет. Он, бывает, мажет на охоте, но редко.

…У мамы правая щека припухлая, и на плече синяк здоровенный. Стреляла в воздух, не целясь, и к ружью неправильно приложилась. Поэтому отдачей и насажала себе фингалов. А папа, молодец, мамин рассказ выслушал, и сразу сказал, что это беркут был, что не стоило стрелять. "Ради такого случая, - говорит, - можно и курицу пожертвовать". И позавидовал маме. Он беркутов только на фотографиях видел.

елки зеленые, кем не станешь, повсюду такие стрессы! Мало того, что родная матушка стреляла, хоть и не целясь в него, так еще в горячке рядом с колонией грачей и галок пролетел. Из одного огня да в другое полымя! Как взмыли черной тучей, как начали кидаться!

12

Нетерпение и радость на сердце Игнаськи. Завтра он с мамой в Минск едет новый костюмчик к школе покупать. И сапоги. В магазине, который занимает половину бельмановской хаты в Мендыжэчах, можно приобрести только ватник и резиновые сапоги. А за настоящей одеждой нужно на базар в Раков, или в город, в Минск. Игнась уже был несколько раз в Минске. Если точно – то три раза. Два у тети Вали, и один – на экскурсии в военном музее. Там столько разного оружия! И автоматов, и винтовок, и пистолетов, и револьверов... Один маленький пистолет Игнаська даже быстренько зарисовал на бумажку. Потом по этому рисунку вырезал себе из доски. Долго мастерил, дней пять. Получился пистолет как настоящий. Все пацаны завидовали. Кроме Витьки Гирейки, у него настоящий "Парабеллум", только совсем ржавый. В Минске – здорово! Первое, что поражает Игнаську – запах. Такого запаха больше нигде нет. Пахнет как-то горьковато, торжественно и радостно. Потом – звуки. Гудят автомобили, гремят троллейбусы. Или трамваи? Троллейбусы – это как толстый жук с усами, а трамваи – по рельсам. Да, гремят трамваи. Люди, много, огромными толпами бегут куда-то. И никто никого не приветствует.

У тети Вали, маминой сестры, квартира на третьем этаже пятиэтажного дома. С балконом. Прошлый раз тетя послала Игнасика телевизор смотреть: "Мы с мамой побеседуем, а ты кино посмотришь..." Завела в соседнюю комнату. Посадила на стул. Сняла в углу скатерть с телевизора.

- Смотри вот. А надоест – меня позовешь.

На экране появилась голова мужчины и заговорила что-то малопанятное. "Космический корабль, пилотируемый гражданином Советского Союза Юрием Алексеевичем Гагариным..." Нет, это не кино. Что-то совсем нудное.

- Что, Игнаська, не впечатлила тебя техника? Жаль, никакого фильма нет. Фильмы только вечерами показывают. – Сказала тетя. – Я думала, тебе интересно будет. Ты же еще телевизора не видел, Маугли хуторской?

- Почему это не видел? – Заступилась мама. – Целыми днями в Навинах пропадает. У Павлюков. Туда электричество провели... Видел!...

Маугли – это мальчик, который вырос в лесу с волками. Игнасик знает, читал. Он много читает. Папа даже беспокоится – чтобы глаза не испортил...

...В городе мама всегда покупает Игнасику мороженое. И квас. Такая вкуснота! Жарко, а мороженое холодное, даже зубы мерзнут, и мама запрещает его кусать. Можно простудиться. Поэтому мороженое нужно лизать. Так оно и лучше – на дольше хватает.

А квас – в огромных железных бочках на колесах – кисло-сладкий, бъет в нос пузырьками

А еще – газировка. Бросаешь в щель три копейки, и в подставленный стакан льется сладкая вода. Тоже с пузырьками. А если бросить одну копейку, то польется не сладкая.

...Как медленно течет время! Солнце над навинским лесом еще высоко. А Игнаське хочется, чтобы уже был вечер, чтобы заснуть, и очутиться в завтра. В семь часов идет автобус из Ивенца... Говорят этот Ивенец близко, ближе Минска, но Игнаська там еще не был.

...Ох, как не хочется просыпаться!

- Игнаська... Игнась... – Мамин голос тихий и нежный. – Вставай...

- Мамка... Еще минуточку... – И вдруг, как выстрел, мысль: Сегодня же – в Минск! И подхватился!

Мама уже запудрила синяк на скуле, сейчас красит губы и смешно мажет шею духами. Затыкает пальцем горлышко пузырька, переворачивает, а потом касается шеи за ушами. Игнаська смеется.

До шоссе, мощеного булыжниками, метров двести. Остановки здесь нет, но мама надеется остановить автобус напротив хутора. Вот он приближается, и Игнаська вместе с мамой "голосует".

- Дзень добры! – Здоровается Игнаська с людьми в автобусе.

- Здравствуйте! – Здоровается мама. – Игнат, садись вон на то место. Я сейчас. Билеты возьму. Водитель! Ребенку девяти лет – полбилета? Нет? Интересно...! Нам два до Минска.

Игнаське уже почти одиннадцать, но не это маленькое вранье занимает его внимание. Ему почему-то кошмарно стыдно за маму, за этот ее чужой язык. За незнакомое напряженное выражение лица. Такое ощущение, что мама – это не мама. Будто какая-то женщина, немного похожая на маму. Игнаське так стыдно, так, что не высказать. "Что это со мной? – думает он. – Ничего же не случилось". Вцепляется пальцами в блестящий поручень на спинке переднего сиденья, прижимается лбом к рукам. Воздух с болью проходит через горло. Слезы ручьем льются из глаз, и от этого ему еще более стыдно. Сдержаться нет сил. Только бы никто не заметил...

13

...Страшно. Паника в сердце Игнаськи. После папиного рассказа о зверях, которые "наверху", решил побыть диким кабаном. Чтобы никакой опасности. И было желание, тайное, даже себе не хотел признаться – немного Толика припугнуть. Посмотреть, как он удирать будет. Если петуха и коровы боится, то от кабана дикого может даже на дерево залезет. Чтобы потом все вспоминали и смеялись. Думал настоящим секачом стать, с клыками-бритвами, а стал подсвинком. И никаких клыков. Кто такого бояться станет? Даже собаки могут справиться, если три-четыре соберется. Совсем неинтересно быть в шкуре кабана-подростка. Поразило только то, что сразу множество запахов стал различать. И слух. Такой слух, что услышал, как в Навинах Казюня с Хоружихой ссорится. Куры Хоружиковы в Казюнин огород залезли, что ли...

Побродил по посадке на Франтишковской горе, да и назад, к камню. И тут понял, какую ошибку сделал... Камень огромный, крутой, и залезть наверх, чтобы в следы святого Франтишка встать копыта не позволяют. Скользят.

И с одной стороны, и с другой пробовал. Прыгал – и с места и с разгона. Безрезультатно. Только ушибся. Эх! Если бы в какого горного барана, или козла превратился. Но Игнаську только местные звери-птицы интересуют. Да и осторожность не повредит – увидит кто-нибудь того же кабана – ну, кабан и кабан, не велико диво. А если бы какого тэка увидели, или тура, вот было бы разговоров! Могли бы облаву какую организовать. Да и словить, упаси Боже, да в клетку...

...Измучился вдрызг, бока о камень поотбивал, отошел в сторону, в траву залег. Плакать захотелось. Не так, как тогда в автобусе, тогда что-то непонятное с ним случилось, а от бессилия. И от осознания, что сам виноват – так хотелось Толика напугать, что иных мыслей в голову не пришло. Например – как он будет в человечий образ возвращаться.

Ч-ж-ж-р-р-к! Ч-ж-ж-р-р-к! – Куропатка-самец семью собирает. Повылазили на тропу дети. Большие уже. Родителей почти догнали. Игнаськина щетина бурая, не видят в пожухлой от жары траве Игнаську. Встал. Птенцы сразу ф-р-р-р, на крыло, и отлетели немного в сторону, а петушок отбежал и присматривается.

- День добрый! – Хрюкнул Игнаська. Это я, не пугайтесь. Это я, Игнаська. Вот попал, так попал! Не могу на камень взлезть. Неужели остаток жизни придется в свиной шкуре ходить?

- Думай, думай. Борись, Игнаська. Покуда живешь – думай. – Проциркал петушок. – Думай! Дикие свиньи для поросят целые кучи травы и веток собирают, гнезда строят. Копать умеют. Думай, Игнаська! Не сдавайся!

И семья куропаток с треском поднялась в воздух. Полетели в нескольких метрах над землей. Серые куропатки высоко не летают. И на деревья присаживаться не умеют. "Думай, Игнаська, думай... Легко сказать... Тут выть хочется, землю есть, такое отчаяние! Чуть что – думай! И папа, и мама, и сейчас вот эти, пернатые... Стоп! Что там петушок про свинью дикую говорил? Что гнезда строит? Действительно – если натаскать к камню сучьев, травы, камней. Вон как раз куча камней неподалек. Я же, наверное, и землю пятаком копать могу... Действительно – могу! Сделать рядом кучу изо всего, что подтащить сумею, а потом с кучи – на камень!"...

14

...Ой-ей-ей! Как все тело болит! И руки-ноги, и ребра, не вздохнуть. Даже нос! Вчера часа два у валуна хлопотал. Ветки, траву в зубах таскал, камни из кучи пятачком подкатывал, землю копал. Так страшно было кабаном остаться! Домой возвратился еле живой от усталости. Мама за ужином: "О-о, Игнаська! Да ты уже спишь! Давай, сынок, вымой ноги, и в постель." Как же не хотелось идти на улицу ноги мыть, если бы кто знал! Ой, как больно! И вставать не хочется. Может ну его, не ставить сегодня с Олегом живцы? Еще поспать?

Нет. Договаривались. Олег ждет. Нельзя не придти. Папа говорит, что если хочешь, чтобы к тебе хорошо относились, нужно во всем быть пунк..., слово забыл, ну... делать то, о чем условились, не опаздывать, выполнять обещанное. А мама – "как хочешь чтобы относились к тебе, так и ты должен относится к другим". Надо вставать.

- Мам-мам-мам! – автоматной очередью выстреливает Игнаська. Маму такое обращение смешит, и она тогда намного более сговорчивая. – Можно сегодня мы с Олегом на рыбу пойдем? До утра? Мы условились живцов наставить с вечера, а утречком, на самом рассвете проверить. Можно, мам?

- Зачем это до утра? Что – дома нельзя переночевать, да утром подняться пораньше? Ночи холодные уже, замерзнете. Еще заболеете, упаси Бог.

- Мама, мы договорились днем шалаш построить на берегу. Потом карасиков наловить для насадки. Потом, в конце дня – живцов на речке наставить. И чтобы в темноте домой не идти, мы в шалаше переночуем. Сена туда натаскаем. Костер разожгем. Не замерзнем! Ну, мама... – Захныкал Игнаська, увидел, что мама неприязненно сдвинула брови. – Ну золотая... Ну это же так интересно! Я же не один, я с Олегом. Он старше. Он сильный, знаешь какой! Одной рукой на турнике подтягивается!

- Рыгорка! – Окликнула со двора папу. – Знаешь, что наш мужичок придумал? Просится с Олегом, директорки маслозавода сыном, в ночь на рыбалку. Что скажешь?

- Что скажу? Пора уже понемногу самостоятельным становиться. А не померзнете? Ночами холодновато... Дров побольше натаскайте, чтобы хватило. Спать вам скорее всего не удасться, будете всю ночь костер жечь. А ты, мать, тормозок хороший собери. Сала, луку. Филейки копченой отрежь. Ну, сама лучше знаешь. На вот, Игнаська, мой ножик, жить на природе без ножа нельзя. Только осторожно – очень острый. И не потеряй. Ты же у нас мастер что-нибудь потерять...

(Сейчас о трусах будет вспоминать. Достали с этими трусами!)

- Ты даже трусы потерял! Это же надо – трусы потерять!... Невероятно! "Волк съел"! (Действительно – было. Но давно-давно, лет пять назад. Или даже шесть? Они тогда в другом месте жили. Далеко отсюда. Так давно, так далеко, что можно бы уже и забыть ... Так нет же – то мама, то папа при случае напоминают. Думают таким образом в нем бережливость воспитать).

Игнаська тогда еще плавать не умел. Как раз тогда и учился. И научился. Ходил со старшими парнями на речку. Те с разгона – бултых в воду! Игнаська за ними, не взирая, что не плавающий. Руками по воде, пузыри, захлебывается, тонет вобщем. Тут кто-нибудь из старших подплывет и вытащит. Полежит Игнаська на берегу, откашляется, и снова – бултых! Снова кто-то вытащит. И так ежедневно. А домой придет, мама: "Где был? На речке? В угол! Мы что тебе наказывали – на речку не ходить!" Постоял Игнаська пару раз в углу и начал маме врать – мол не был на речке. А мама на такие речи – цап за трусики, а они мокрые. И снова – в угол. На еще больший срок – за двойную вину, за речку и вранье. Но Игнаська же не дурак! Если так – будем приходить в сухих. И начал он прыгать без трусиков, оставлял на берегу. Благо девочек в компании той не было. Исключительно мужская компания.

И таким вот образом пару раз нормально обошлось, поверила мама, что на речке не был, что по деревне гулял. Может быть так и дальше продолжалось бы, но...

Как-то прыгнул Игнаська, и начал как обычно воду глотать, руками молотить, воздух временами хватать – появлялись уже первые навыки на воде держаться – никто не вытаскивает. Кое-как добултыхался до мелкого, вылез на берег, а там уже нет никого. Пока боролся удрали все. А может просто – ушли. Игнаська там самым маленьким был, осозновал, что он не ровня остальным, что его только терпят. Потому и не обиделся почти. Ушли и ушли. И ему время домой идти. Только вот трусиков на месте, где оставил – нет! Игнась туда, Игнась сюда – нету! Долко искал, а потом кустами, огородами, за плетнем – домой. Заявляется перед мамой и папой в первобытном виде, те, естественно его спрашивают насчет отсутствия трусов, мол "а где трусики, Игнаська?" Опустил Игнаська от стыда очи в дол: "Нету..." – и тут будто черт за язык дернул: "Волк съел..." Захохотали папа с мамой, так захохотали, что понял Игнаська – в цель ответил. Не будет никакого наказания. Ой, лучше бы не в цель! Лучше бы в углу постоял. Потому что уже сколько лет чуть что – "ты даже трусы потерял!", что? – "волк съел?"

15

День промелькнул молнией. Сначала шалаш строили. Получился так себе, не очень. Низковатый и тесный. Потом сено туда натаскали из копны. Потом прибежал дядька, хозяин той копны, и начал ругаться, что его сено украли. Обзывался по-всякому, угрожал родителям пожаловаться, даже прутом выдрать. Олег молодчина. На угрозы никакого внимания, а только спокойно попросил прощения и пообещал, что сено в копну возвратит, и копну поправит. Дядька успокоился и ушел. Бурчал, правда, что-то недовольно. Потом, когда дядька ушел, хворост из лесу таскали. Много натаскали. Пойма реки неширокая и сразу на ее берегах старый сосняк. Хворосту сколько хочешь и близко. Должно на всю ночь хватить.

Наловили в ближайшей завони карасиков. Чтобы не поснули – в ведро с водой пустили, и в тень поставили.

Когда солнце за лес скатилось пошли живцы ставить. Оказывается это просто совсем. Крючок аккуратно продевается карасику под жабры, закрепляется ниткой от ушка до острия. Карасик остается невредимым, а с крючка сосколознуть не может. Потом забрасывается в омут, или яму речную, желательно чтобы неподалек коряги были, там щуки прячутся. Грузило на дне лежит, а карасик с крючком рядом плавает на поводке. Выйдет щука ночью на охоту, а тут ей угощение...

Второй конец живцовой лески надо привязать за что-нибудь на берегу. Так, чтобы незаметно было чужим, но чтобы и самому не потерять. Олег около живцов ветки кустов надламывал. Пройдет чужой человек, увидит сломанную веточку, и ничего не поймет. Мало ли зачем сломать могли. Может просто баловались. А они с Олегом будут знать – рядом живец стоит...

Двадцать живцов поставили. Километра два реки обошли. В сумерки к шалашу возвратились, костер разожгли. И только сейчас вспомнили, что целый день не ели ничего. Забыли за хлопотами. Но и хлопоты приятные были!

Тормозки повытаскивали, которые мамы собрали. И какая же это вкуснотища, у костра кушать! Нужно взять сырую лещину, заострить. Сырую – чтобы не горела. На нее наколоть ломтик сала, потом ломтик хлеба, потом помидор, потом снова сало и хлеб. И держать над пламенем. Именно над-, а не в пламени. В пламени все обуглится и испортится. Нужно держать и понемногу поворачивать, чтобы со всех сторон поджарилось. Хлеб начнет коричневой корочкой покрываться, сало топится, жир частью на хлеб капает, частью на угли. Помидор морщится и там-сям лопается. От жира, который на угли капнул вкусный запах в воздух поднимается. Слюны полный рот и в животе заурчало. Когда хлеб уже темно-бурый – значит готова пища. Снимаешь все с шампурика, только осторожно, чтобы не обжечься, и раскладываешь на лист репейника или хрена. А когда остынет немного, чтобы в руки можно было брать, то на хрустящий ломоть хлеба кладешь помидор поджаренный, аккуратно его раздавливаешь и солишь. И потом в тот помидор ломтик сала макаешь, и в рот. Сало во рту расплывается, а ты хлебом поджаренным, душистым-душистым, и хрустящим – прикусываешь. И еще огурцом. Огурец только утром с грядки, шершавый, свежий. Вкусно! Даже разговаривать не хочется. Так хорошо. Единственное – комары перед заходом солнца озверели. Одной рукой еду держишь, второй приходится отбиваться. Хорошо, что мама заставила на рыбалку штаны надеть и рубашку. Если бы в одних трусиках был, наверное съели бы. Стемнело быстро и захолодало. Комары исчезли. На траву роса высыпала. Залезли в шалаш, на сено. Не спится что-то. Правду мама с папой говорили – ночи уже холодные. Зря свитер не взял, мама пробовала и его положить, но днем жара стояла, казалось – так все время будет. Так вот нет – после заката каких-то два часа прошло, и смотри ты – холодно. Отошел по надобности – ноги от росы даже сводить начало. И Олег не спит. Вылез, лещиной в углях ковыряется. Лицо в красном отблеске сосредоточенное. А мрак вокруг черным-черный. Только костер, Олегово лицо и тьма вокруг. Кузнечики в траве стрекочут. А в лесу где-то рядом – "Ф-в-у-у-у!" – нежный такой звук. Олег головой закрутил, прислушивается. Видно не знает, кто кричит. Это сова, Игнаська часто слышит вечерами. Если на крыльцо хутора выйти в такое же примерно время, то и услышишь. Так совы свою территорию обозначают, чтобы чужие не влезли. Хищники чаще всего животные территориальные, свои участки защищают.

Холодно. Эх, зря маму не послушался, свитер не взял! Вылез к костру. Олег оказывается кортошку в уголь закапывает. Молодчик, картошки взял. Снова сова закричала.

- Знаешь, кто кричит? – Игнаське хочется перед Олегом "пофикстулить". – Это сова. Я их часто видел. Небольшая такая, с грача. Только голова большая, круглая. Иногда прилетает к нам на вербу и кричит. А летает тихо-тихо! Однажды около меня у самой головы из темноты пролетела, может в метре, так я только увидел ее не фоне неба, но не услышал ничего, никаких взмхов.

- А это кто? – Глаза Олега широкие и смотрят в никуда. – Слышишь?

"Ц-к! Х-р-рк! Х-р-рк! Х-р-рк! Ц-к!" – то высокий, то как скрип ботинка.

- Ого! Не может быть! – Игнаська удивился. – Это вальдшнеп! В конце лета! Я думал, они только весной так "хоркают". И "цыкают". Может, какой сумашедший? Перепутал лето и весну!

- Что за "вальдшнеп"? Никогда не слышал такого названия. – Олег по-настоящему заинтересован.

- Лесной кулик. Большой, с голубя. В мае под вечер над нашим домом их масса летает. Папа даже охотиться пробовал. Прямо с крыльца. Но мама рассердилась и запретила. И они долго разговаривают. О лесных зверях и птицах, о рыбалке. О фотографии. Олег имеет фотоаппарат и увеличитель, сам делает фотографии. " Меня научишь?" – Загорается Игнаська. "Научу..." – Улыбается Олег. Он сейчас кажется Игнаське очень родным. Хочется прилечь рядом, положить руку ему на плечо и смотреть в лицо. Но Игнаська стыдится этого внезапно возникшего чувства. Еще ему очень хочется рассказать, как он временами летает над этими местами, как ныряет в речке, но сдерживается.

Небо над мальчиками мерцает миллионами диамантов. Голубых, красноватых, белых, желтых. Некоторые светят ровным светом, но таких мало.

- Олег, а ты знаешь какие-нибудь звезды? – Спрашивает Игнаська. – Ну, как называются. Папа говорил, что каждая звезда имеет свое имя, но он их не знает... - Нет. Звезд не знаю. Знаю вот то созвездие. Называется "Большая Медведица". Видишь? Семь звезд. На ковш похожее. Вон – раз, два, три – эти как выгнутая ручка, а те четыре – как ковш. Нашел?

- Нашел...

Разговор наконец смолкает, Олег ложится спиной к костру и начинает тихо пасапывать. Холодно. Игнаська подбрасывает хворост, огонь разгораеться и начинает жечь. Олег, хотя и сонный, отползает. Приходится крутиться. Та сторона, которая к костру греется, а вторая мерзнет. Игнаська трясет головой, пробуя отогнать сон.

16

...Ну и темень! Глаза хотя и привыкли немного, все равно валун еле нашел. Сейчас бы месяц! Нету! Весь край поля оббежал. Штаны в росе вымочил. Роса студеная, но не холодно уже, согрелся бегая. Олег там, у костра. Спит. Ничего, папа же говорил – в Беларуси нету опасных человеку хищников. Кроме самого человека.

Залез на камень, нащупал следы. Руки вширь, прыжок, руки вниз, сгруппироваться – "Волк!" – В глазах вспыхнуло, будто фонарь зажгли и осветили окрестности. И запахи. Тысяча запахов ворвалось в сознание. Постоял, привыкая к новому состоянию, прислушиваясь к новому телу. Тьма исчезла! Игнаська видел как днем. Только день этот был черно-белый, как фотография, как экран телевизора. И хорошая видимость была метров на двести, дальше предметы расплывались неясными пятнами. Зато запахи! Игнаська поднял голову и принюхался. Легкий ветерок тянул от их хутора, и он сразу почувствовал запахи, на которые раньше просто не обращал внимания. Пахло мамой и папой, очень похоже, но мамин запах содержал след духов. Похло огородом, Игнаська мог бы назвать растения – огурцами, помидорами, свеклой, укропом... Пахло курами, коровой, кабаном. Холодником из щавеля. Вареным картофелем. Значит мама приготовила вчера любимую папину еду.

Он побежал в сторону Навин. От тропы пахло зайцами. Игнаська не знал почему, но был уверен – так пахнут заячьи следы. Через минуту это подтвердилось: навстречу спокойно – кульдыц, кульдыц – двигался русак. Игнаська мгновенно остановился и лег, удивляясь своей реакции. Лежал, и с интересом наблюдал. Заяц приближался медленно.

Останавливался, что-то нюхал на тропе, скусывал вершинки полыни, становился "столбиком" и наставив уши делал несколько шагов на задних лапах. Возвращался назад, снова приближался. А потом сделал огромный прыжок в сторону от тропы и покатил по траве, только уши замелькали.

Сам не зная зачем пробежал навинской улицей. Сабаки как по команде сразу подняли вопль: "А-яй! Чужой! Волк! Волк! Берегитесь! А-ей!". Зашевелились, замычали коровы в хлевах. Кое где загремели запоры, у крылечек зажглись лампочки, повыходили люди.

Игнаська знал, что среди навинцев нет охотников, поэтому спокойно бежал по булыжникам улицы, с наслаждением воспринимая до сих пор неизведанные возможности обоняния, ночного зрения, пружинистого, бодрого тела.

А вот за этим, кажется, окном спит его обидчик, из-за которого он не может сейчас появляться в деревне. Перепрегнул высокий забор, радуясь легкости прыжка. Собака во дворе сразу перестала горланить и рвать цепь. Заскулила и шмыганула в конуру. Подошел к окну, встал на задние лапы. Заглянул внутрь. Сразу за стеклом кровать, и под одеялом кто-то спит с накрытой головой. Принюхался. Пахнет человеком, но кем – неизвестно. Стукнул когтистой лапой по стеклу. Там сразу зажглась лампочка и в окне возникло заспанное лицо Любы Галабурды, Толиковой тетки. Визг отбросил Игнаську от окна. Очухался только на берегу.

Зашел в воду, попил – лык, лык, лык, лык... Побежал к их с Олегом "табору". Костер почти погас – под серым пеплом еле просвечивали угольки. Олег, свернувшись калачиком лежал почти на этих углях. Видно замерз и сонный инстинктивно заполз на теплый пепел. Был в нем весь перепачканый. Игнаська засмеялся, но вместо смеха вырвался горловой звуг, какое-то гыркание. Олег поднял голову, бессмысленным взглядом повглядывался в темноту, потом лениво пробормотал: "П-ш-л! Вон!", и начал шарить вокруг себя. Ничего не нашарил и снова уснул. Игнаська-волк осторожно отгреб от него угли. Просто, лапой... ...На востоке зарозовело. Игнаська, сбросив мокрые от росы штаны набросал на последние угольки валежника и ждал, когда он разгорится. Хворост дымил, дым выедал глаза, но гореть не спешил.

"Странное дело, - думал Игнаська, - куда ни сяду, меня повсюду дым находит. А Олег дрыхнет, и ему ничего, и дым на него не идет..."

Сухие сосновые сучья подымили-подымили, да и разгорелись. Пламя несмело сначала их облизало, а потом шугануло вверх, заставило Олега отползти. От Игнаськовых штанов, развешеных на двух лещинах, воткнутых в землю, пошел пар.

Река тихонько плескала и звенела волнами. От нее, как и от штанов подымался легкий туман. Утренняя мгла пронизала Игнаську, но несмотря на холод сильно захотелось спать. Он снял рубашку, трусики, голый вошел в реку. Удивительно! В воде было теплее, чем на воздухе. Поплескался, сбросил сон. Пламя прыгало по дровам, но было уже не такое яркое, как ночью. Игнаська покрутился у огня, высох, согрелся. Натянул одежду, потом толкнул Олега:

- Подъем, рыбак! Пора!

- Еще рано, рано... – забормотал Олег не открывая глаз. – Еще поспим немного...

- Хватит спать. Вон, солнце уже взошло.

На самом деле солнце еще не было видно из-за леса. Но совсем рассвело, возможно оно там уже выкатилось.

- Ну какое солнце? Где ты видишь солнце? – Захныкал Олег. – Только что уснул, всю ночь не спал. Какие-то собаки здесь шлялись. Посмотри – припасы наши не украли?

- Ага! Не спал! Даже орешник трясся – так храпел! Подымайся. Посмотри на себя – весь в пепле! Раздевайся, и в реку. Не поверишь – такая теплая! Как молоко.

...Леска первого живца оказалась запутаной вокруг коряги. Олег с разгоревшимися глазами Игнаську распутывать не пустил, бросился сам. Как был – в рубашке и штанах. Долго плескался, нырял под корягу. Наконец вылез с пустой снастью, грустный: "Что-то большое было. Зацепил за корягу и сошел... Видимо, пущак". Олег вместо "шчупак" (щука, бел.) говорит "пушчак", ему так кажется веселее.

Второй живец тоже был запутанный, и в кристально-прозрачной воде ребята заметили щуку – устало стояла, уперевшись рылом в подводный корень. Не такая уж , чтобы очень большая, но показалась гигантской.

Игнаська дернулся было сбросить одежду – как-никак была его очередь лезть в воду, но Олег вздымая фонтаны уже был там. Не прошло и минуты, как он триумфуя поднял за леску щуку с раскрытой пастью. И гордо, будто маршал на параде, понес к берегу. Олегово лицо светилось счастьем.

Оставалось три шага. И тут щука собрала, видимо, последние силы, изогнулась в одну сторону, другую, и соскочила с крючка. Плюхнулась в реку. Воды там было по щиколотки, поэтому сверху на нее плюхнулся животом Олег. Лицо его уже не выражало счастья. С вытаращенными глазами он щупал под собой и мычал: "М-м-м! Ы-ы-ы! Д-д-держу!" Потом дернулся и с отчаянием уткнул лицо в песчаное дно...

- Эх, ты! Чувырла! ("чувырла" Игнаська употреблял вместо "растяпы", откуда словечко взялось не помнил, но оно ему очень нравилось.) – За жабры надо было! Чего полез? Моя очередь! – Олег только виновато молчал. Даже огрызаться не пробовал. Лезть в воду проверять следующий живец не пришлось. Игнаська потянул за леску и вытащил не тронутого снулого карасика. "Видишь, - сказал Олег, - караси в проточной воде не живут. Наверное она им слишком холодная?"

Четвертый тоже был не тронутый. "Все, - несмело напомнил Олег, - я два проверил, ты два. Дальше давай по одному?"

- Ага, какой хитренький! – Почти закричал Игнаська. – Я тоже хочу доставать! Рыбу! А ты снова упустишь!

- Не упущу больше. Я думал – он крепко на крючок сел, а он, видно только немножко зацепился. Может крючок тупой? Ну и взял за поводок, а нужно было под жабры пальцы засунуть. Вот я тебе обещаю: больше никогда не буду рыбу на леске держать, если можно в руки взять.

Следующие несколько снастей были без карасиков, но пустые. На восьмом суетилась небольшая форелька. Доставал Игнаська, с берега, потому что коряги были далековато и затащить туда тяжелое грузило рыба не смогла. Выбирал, и с замиранием сердца ощущал удары на том конце...

Вытащил и долго любовался яркими красными и черными крапинами на боках. Домой плелся как старый дед. Ноги не идут, голова тяжелая и все вокруг кажется нереальным. Конечно – сутки не спал! Поэтому папина и мамина похвала, которой так желал, прошла как-то не так, как ожидалось. А хвалить было за что – на лозовом прутике мотались три увесистых щуки и форель.

Засыпая подумал: вот как бывает – так мечтал появиться с настоящим уловом, не мелочью, и появился. И – что? Хотел додумать – что, но уже жадно спал.

17

Так и продрых весь день. Спал бы и дальше, но мама разбудила: "Вставай, Игнаська. Во время заката спать нельзя, ночью уснуть не сможешь... Покушай, я тебе рыбы пожарила, не ел же сколько!.." И на стол сковороду с форелью. Не хотелось сначала , а когда попробовал кусочек – вкуснота! – то и уплел всю рыбину.

Полазил по двору немного, тут и стемнело. Лампу керосиновую зажег. Сначало нужно подышать внутрь лампового стекла, чтобы запотела, потом напихать туда смятых газет и крутить. Стекло становится чистым, и свет от лампы – ярким. Не таким, как от электрической, но буквы хорошо видны. Стал учебники новые просматривать. Пахнут приятно. Нужно их обвернуть, чтобы не пачкались.

Мама рассказывала, что в пятом классе все иначе, не так, как в начальной школе. Каждый предмет будет вести отдельный учитель. Будтет немецкий язык. И русский. География. История...

...Ну и что с того, что не спал во время заката? Вертится Игнаська второй час в постели, а уснуть не может. Приметы эти – что нельзя спать на закате – чепуха. Предрассудки. За стеной папа похрапывает. Комар над ухом звенит. Игнаська и так ляжет, и эдак, и под одеяло с головой – не идет сон.

Окно у кровати светлым пятном. Поднялся, на цыпочках к окну, крючок тихо-тихо – мама так чутко спит! – по миллиметру отцепил, раму так же, по миллиметру. Минут, наверное десять открывал, но открыл тихо. Через подоконник – на улицу. Холодно. Нужно было хоть штаны с рубахой захватить, но поздно уже.

На небе месяц молодой, тоненький. Заходит уже. Молодой месячик рано, засветло восходит, и заходит до рассвета. Папа говорил. Папа много знает. О филине как-то рассказывал – кажется ночью ему никакой опасности нет. Если, конечно, на землю не садиться, где лисы и волки. Решено. Сегодня – филином. И побежал к камню. Бежал и думал – почему ночью бежать легче? Кажется сейча так стремительно бежит, никто бы не перегнал. Днем такого чувства никогда не бывает... Или может это только кажется? ...Зрение оказалось даже лучше, чем прошлой ночью, когда волком был. И слух – тоже. Кажется сколько того света от этого чахлого месячика? Так нет – филиновыми глазами видит Игнаська окрестности будто днем. И полет у него сейчас тихий. Такой тихий, что слышно как мыши в траве разговаривают.

Прилетел в Казину, сел на сосновый сук. Рядом с колонией грачиной. Грачи и галки молодые уже давно на крыло встали, но на ночь все равно на те деревья, где гнезды, прилетают. Облепляют деревья, что кроны черными становятся.

Зашумели. Может услышали, когда садился? Филин – птица серьезная, тяжелая. Куда бы слетать? Может к школе, в Киевец? Попрощаться. Интересно – что там впереди, как сложится в Раковской, но и грустно же. Что ни говори – четыре года жизни отдал. И с друзьями – Адиком, Колей стежки расходятся. Они в Падневицкую школу документы подали, ближе к Ивенцу...

Над лесом вдоль дороги – и не заметил, как уже Киевец. Классно все же по воздуху перемещаться. Не то, что пешком ковылять...

Речушка внизу, мост, хаты. Школа у речушки. А рядом, на погорке, церковь. В старину, когда здесь Домка и Ляксандра учились, прапра- и прадед, школа церкви принадлежала. Ну почему люди ночью так видеть не могут? Завидно. Волку и филину света месяца и звезд хватает, а люди в это время будто слепые. "Хотелось бы мне иметь такое зрение?" – подумал, и сразу ответил сам себе: "Нет, все же не различать цветов плохо. Вот если бы днем смотреть по-человечьи, с цветами, а ночью – как совы!"

Хотел на крышу школы присесть, да услышал как что-то затрещало за церковью. Беззвучно, как тень взлетел выше и на крест сел. Покрутил головой (странно – голову можно легко назад повернуть – такая шея подвижная стала!), осмотрелся. Во дворе церковном автомобиль стоит, "козлик". Рядом люди суетятся. Четверо дяденек. Трое обычные, а четвертый – милиционер. Двери церковные ломиком выламывают. Разговаривают тихо. Что-то непонятное: "Партийный комитет... Секретарь... Опиум для народа..." Смеются. Дверь трещит, но не поддается покуда.

"Что к чему?" – подумал Игнаська. – "Если бы мальчишки, то понятно более-менее. Мы с Колей и Адиком тоже под часовню в подвал лазали. На кладбище рядом с Лютинкой. Интересно было. И страшно. Правда, ничего там не нашли, перемазались только. А этим что здесь надо? Да еще ночью? Может воры, но что в церкви красть? Нет, какие воры, что это я? Здесь же милиционер."

Пока думал, да вопросы себе безответные задавал, сломали замки. Отперли и внутрь вошли. По оконным стеклам блики забегали – фонариками светят. Начали книги выносить, в "козлик" складывать. Огромные книги, тяжелые, в кожаных обложках. Видимо очень старинные. Сейчас таких не делают. Потом загремело в церкви, забухало. Интересно стало Игнасику, спланировал и на двери сел. Наклонился, чтобы увидеть, что там гремит.

Ого! Да они там ломают все, что под руку попадет! Ломиками железными по иконам, по подсвечникам, по жирондоли. Лица оскаленные, дикие. Такого даже днем встретишь – испугаешься. Минут пять "поработали" – будто война прошла.

- Хватит! Уходим! – Закомандовал милиционер, и все трусцой бросились к выходу. А Игнаська слететь не успел, только крылья распахнул – и в луч фонарика попал. Даже закричали все. А у одного ломик из рук брякнулся. Игнасик летел уже и услышал, как милиционер стыдил: "Чего это вы? Совы не видали?" (Ха! Будто сам с испугу не закричал!).

Летел над лесом и видел – по шоссе в минском направлении "козлик"мчался. А из его окон листы вылетали. Всю дорогу до хутора усеяли. Дальше не смотрел. Ночи еще короткие. Нужно домой успеть, пока мама корову доить не поднялась.

...Проснулся от надоедливой мухи. Они вообще неприятные создания, а в августе так еще и злыми делаюстя, кусачими. Сначала пробовал от нее под одеялом прятаться, но там жарко, долго не выдержать. Пришлось вылазить, а муха тут как тут. Какой уж сон? В передней мама что-то взволнованно папе рассказывает. Прислушался.

- ...Бабы навинские голосят как по покойнику! Ходят вдоль дороги, и листы от святых книжек собирают...

- Бу-бу-бу – папин голос неразборчивый.

- ...Говорят – ни одной иконы не украли, поломали только все. И книжки порванные вдоль шоссе до самого Михалова поразбросаны. Участкового из Яршевич вызвали. И еще из Воложина милицию ждут... Как думаешь – найдут?

Ох и тяжело держать язык за зубами!

18

Около месяца проучились, а потом занятия прекратили и стали каждый день возить выбирать картофель. И свеклу. А старшие классы – хмель.

Занятия в средней школе это не то, что в начальной. Каждый предмет отдельный учитель преподает. И самые смелые стали с некоторых уроков убегать. Это называется "ходить в филоны". Например не сделал ты домашнее задание по арифметике и за это тебе двойка угрожает. А ты вместо урока арифметики идешь в сосняк, который за школой. Кто там будет проверять – был ли ты на предыдущем уроке? Одноклассники скажут, что ты вообще сегодня не пришел. Может заболел, а может коров пасти очередь пришла... С уроков сбегать Игнаська не рисковал. Да и нужды не было. А когда на картошку стали ездить, во второй же день в филоны ушел. Набрал полные карманы картофеля, и кустами – в лощину. Просто день был такой солнечный, красивый, паутина в воздухе летала. Леса вокруг позолотились. А тут ковыряйся весь день в земле! И еще очень хотелось к камню волшебному...

...Лощиной до леса, потом лесом к реке и дальше поймой вниз, куда река течет. Около часа шел, устал. Собрал хворосту, костер разжег, картошки напек, поел. И дальше. Родной хутор Казиной обошел, папа с мамой на работе, но кто его знает... Говорят – береженого Бог бережет. И еще – Бог не Антошка, видит немножко.

И не думал, что так все окажется... Когда добрался Казиной, кустами, сосняком на склоне Франтишковской горы к камню, тут и увидел: камень с места сдвинут, земля вся тракторными гусеницами изодрана. Видимо поле пахотное расширяли и валун им мешал. Метров на пятьдесят отодвинули. А главное – перевернули его. Следы святого Франтишка внизу очутились. И тут как молния в голову: "Сам виноват! Забыл, о чем куропатки предупреждали?"

В их пятом "вэ" одни только дети из деревень окрестных, которые вокруг Ракова. Никто никого не знал сначала. Ну и начали мальчишки один перед другим "выображать". И Игнаська в это соревнование – кто более значительный – вступил. Особенно хотелось, чтобы на него внимание Тамара Потапович обратила. Беленькая, тоненькая, гибкая как лоза. И когда на беллите Мария Ивановна задание дала рассказать кто как лето провел, тут и распушил хвост Игнаська.

Кто-то говорит: " Я с отцом сено заготовлял" – тоже мне, диво великое! Или: "Коров пас" – еще лучше! "В пионерлагере был" – ну, ничего себе так... А Игнаська как начал рассказ, все рты поразевали – рассказал как летал, как Толика спас, как волком тетку его напугал, как от сокола уклонился... Дальше бы рассказывал, но дети хихикать начали, а Мариванна говорит: "Ты, Игнат, настоящий Всеслав-чародей! Был в древности в Беларуси князь, в Полоцке. Он – так в летописе сказано – мог в разных зверей превращаться". Тут дети зашумели, заговорили, а Сергей Пашкевич ляпнул: "Игнась-чародей!" И все, прилипло. "Чародей", "Чародей" – только так и звать начали. Но понемногу сократилась кличка. Сейчас уже просто "Чар".

- Что делать? – Крутится в голове Игнаськи. – Может попросить таркториста? Нет, там два трактора нужны... Кто послушает мальчишку? Посмеются только. "Эт, ты, – звучит будто чужой голос в Игнаськиной голове. – Никакой ты больше не Чародей, даже не Чар. Болтун ты!"

19

- Чар, ты о чем будешь писать? – шепчет сосед по парте, Валерка Кошелевский. – Я о том, как буду прокурором. Прокурора все боятся, он садит в тюрьму.

- О машине такой... Долго рассказывать... Отцепись. – Игнаська обмакивает в чернильницу перо, осторожно отряхивает лишние чернила, наклоняет голову и пишет: "Тема сочинения: Моя мечта.

Когда я вырасту и выучусь, я хочу изобрести такой аппарат, чтобы можно было подключив к любому живому существу почувствовать то, что чувствует оно. Такой аппарат можно использовать повсюду. Например, врач может подключиться к больному и почувствовать, что у него болит, потому, что сам человек не всегда умеет правильно рассказать о своей болезни. Или ветеринар так же может понять, чем болеет животное. Этот аппарат могут использовать даже военные. Летит аист над укреплениями немцев, или лучше филин, он летает ночью и ему хватает света звезд, чтобы все видеть, а наши навели на филина аппарат и видят все, что и он. Получается разведка.

А еще если человек счастливый, к нему могут подключиться другие...

...Я назову этот аппарат "Всеслав"...