Есть! Меня все время преследовало дежавю - лошади, каньоны, рыбка, речки, ружья. Где-то я это все уже видел. И вот я наткнулся у западников.

Мальборо Мен. Кон-н-нечно! Реклама сигарет. Ах я дубина, как же я раньше не догадался! Вот откуда этот образ в рекламных роликах нашего Владим Владимыча.

Лошадь, ее морда, капли с нее в реку, закат, долгие и трудные переходы и, наконец, отдых с кофе у костра. Вестерн, мать моя, романтика!

Гонка 2012 началась. Давно, батенька, вы уже все начало прошляпили. Романтика с мужественностью одного против детской непосредственности другого.

Один задорно бегает Тихий океан фотографировать, а другой в черных очках, подчеркивающих общую несгибаемость, пересекает каньон. Камуфляж, ножки в обтяжку. Вечный поиск мужественности или лакомство корюшкой? Что победит? Ну, поглядим на этот театр, поглядим.

А я понял, почему 14 лет присудят Ходорковскому. Может быть, я понял это последним из людей? Вполне возможно. 2 года до конца президентства и еще два раза по 6 - получается 14. А сначала-то по недоумению я все думал: а почему не десять или пятнадцать? Почему именно 14-то? А потому. 14 лет. А там дальше или хан помрет, или ишак сдохнет, как говорил Молла Насреддин.

Мы тут ненадолго оставили господина Ресина в полном покое. Настало время на него взглянуть. В последние дни он так здорово демонстрирует тягу к старине в Москве, что просто загляденье. А когда-то памятники старины сносились под его мудрым руководством. И команда у него была. Единомышленников.

Мыслили они примерно так: здание что человек. Ну, болен он, требуется замена органов. А почему бы не снести все здание? Снести и воздвигнуть такое же, но из бетона? А? Ну какая разница? Через сто лет все равно никто ничего не вспомнит. Даже через два года все забудут.

И сносили. В Москве можно этот список уничтоженного как дорожку ковровую расстилать. И в Петербурге творилось и творится все то же самое.

Эти ребята как из одной формы отлиты. Просто клонирование какое-то.

А академик Лихачев просил как-то оставить городу его небо и старые дома.

Там кирпичи, говорил он, помнят то, что говорил Пушкин. Когда-нибудь мы сможем извлечь из них его речь.

Теперь, наверное, уже не сможем извлечь.

Теперь там другие голоса записаны.