С Николаем Никитовичем Чебатурой я был знаком давно. Когда я лейтенантом только пришел служить, он был командиром СДК-108, капитаном 3 ранга и считался порядочным человеком. Был он человеком мягким и кое-кто этой его слабостью пользовался. После ухода Сальникова, он стал начальником штаба, потом чем-то не угодил командующему и был отправлен в Махачкалу, а затем сослан в 30 ОДСО. Теперь ему предстояло стать командиром этого дивизиона, а мне занять его место. Время вручения мне предписания было выбрано не случайно.

Было совершенно очевидно, что в пятницу после окончания рабочего времени, я там никого из командования не застану, и на этом основании предполагалось, что я отправлюсь туда только в понедельник, и меня можно будет обвинить в несвоевременном выполнении приказа. Не делавшая чести их умственным способностям уловка, была шита белыми нитками, поэтому я не только отправился к новому месту службы, но и сделал запись о своем прибытии в журнале событий дежурного по дивизиону, и позвонил Чебатуре домой.

– Тебе что делать нечего? – удивился он моему звонку, – Приходи в понедельник.
– Учтите, временем моего прибытия начнут интересоваться в ближайшие дни! – предупредил я его.

Только я успел принять дела и обязанности, как нас с комдивом вызвали в штаб флотилии на разбор артиллерийских стрельб. Мало того, что наш дивизион никогда не привлекался на мероприятия, проводимые флотилией (кроме участия в учениях по десантированию), так и вызывала смех тема артиллерийских стрельб, учитывая, что самым мощным оружием на нашем дивизионе был автомат Калашникова.

– Будут проверять, когда я прибыл, – развеял я недоумение Чебатуры.

Когда разбор закончился, командующий вышел из штаба, сел в машину, но дверцу не закрыл, и стал ждать, проявляя явные признаки нетерпения.

– Нас ждет! – пояснил я его действия все еще сомневающемуся Чебатуре, наблюдая за маневрами командующего сквозь витринные стекла фойе штаба. – Давай подождем, помаячим у него на глазах, а выходить не будем. Посмотрим, что он делать будет.

Минут десять Касумбеков, с трудом скрывая раздражение, пялился на нас во все глаза, а мы всем своим видом показывали, что никуда не спешим и выходить не собираемся. Наконец он потерял терпение, высунулся из машины и поманил Чебатуру пальцем. Следом он попытался подозвать и меня, но я на барские жесты демонстративно не реагировал, и ему пришлось выйти из машины и нормально позвать меня.

– Когда вы прибыли к месту службы? – спросил он, когда я подошел и доложил о прибытии.
– В пятницу, в 18 часов 45 минут о чем сделана запись в секретный журнал событий – доложил я, подчеркнув, что из журнала с грифом «СЕКРЕТНО» сложнее изъять нужный лист.
– В ближайшее время я с группой офицеров заеду к вам. Посмотрим что вы там наворочали и сделаем выводы.
– Проверка может проводиться только с разрешения командира 15 корпуса ПВО. – охладил я его пыл,
– В противном случае никто на территорию дивизиона допущен не будет.
От злости он заскрипел зубами, сел в машину, хлопнув дверью, и укатил, кажется, поняв, что я не собираюсь сдаваться. И он испугался.

За годы жизни в Баку, я хорошо изучил эту породу людей.

Будучи трусливыми по натуре, они могли изощренно глумиться над человеком лишенным возможности или не решающимся сопротивляться, но, получив отпор, пугались и не знали что делать.

Мы их тут называли «чушками» или «гядашами». Именно таким был Касумбеков, только с адмиральскими погонами. Вскоре он подтвердил эту свою сущность, запретив пускать меня в штаб с оружием, когда я привозил секретные документы.

Теперь нужно было сделать так, чтобы он боялся постоянно. Как только у меня в первый раз дежурный по штабу, извинившись, потребовал сдать пистолет, я ввалился в кабинет командующего и заявил:

– Неужели ты думаешь, что я на тебя пулю стану тратить? Я тебя посажу! – сказал, и вышел, прежде чем он успел опомниться.

Хоть я и не являлся его подчиненным, но по воинскому званию он мог меня арестовать. Однако, он этого не сделал. Значит, он боится и, кажется, начинает жалеть о том, что со мной связался. Его замысел с проверкой дивизиона был мне ясен.

В дивизионе творился натуральный бардак, офицеры и мичмана пьянствовали, большая часть документации либо не соответствовала требованиям, либо вообще отсутствовала (так по командирской подготовке вообще ничего не было. Как сказал Чебатура: «Прежний комдив не хотел»), специальная подготовка личного состава велась из рук вон плохо. Все давно превратились в извозчиков, и видели свою задачу только в перевозке грузов, а некоторых командиров нельзя было выпускать самостоятельно в море.

Обвинить меня в том, что это всё является следствием моего пребывания в должности – вот план Касумбекова, и ведь никто не поинтересуется тем, что я на дивизионе меньше недели. Теперь, когда он напуган, он вряд ли решится сделать это. Значит нужно действовать в том же направлении. На всякий случай, я рассказал о сложившейся ситуации командиру корпуса. Генерал оказался человеком умным, кроме того, его задело желание Касумбекова вмешиваться в дела подчиненного ему дивизиона, и он одобрил решение не пускать проверяющих с флотилии. Между тем я направил в ЦК КПСС письмо с просьбой провести партийное расследование, кратко изложив факта нарушения закона по отношению ко мне, заодно сообщив, что отказываюсь получать денежное содержание до тех пор, пока данное расследование не будет проведено и меры к виновным не будут приняты.

Когда я снимался с партийного учета, меня вызвал к себе ЧВС. Следом за мной в кабинет проскользнул начальник отдела кадров.

– Мы направили вас на ответственный участок работы, – с обычным для политработника пафосом сказал он, – и надеемся, что вы наведете в этом дивизионе порядок!
– Не стоит говорить о возлагаемых на меня надеждах! – возразил я, – Меня направили туда для того, чтобы обвинить во всем, что там творится, не давать звание и окончательно поставить крест на моей службе! Попросту, говоря словами начальника отдела кадров, сгноить. Назначение проведено с грубейшими нарушениями закона, я согласия на назначение не давал, более того, я категорически возражал. Поэтому я направил просьбу о партийном расследовании данного случая в ЦК КПСС и добьюсь справедливости, чего бы мне это не стоило.
– Так может не стоит вас с партучета снимать? – совершенно растерялся ЧВС, но тут встрял начальник ОК:
– Есть приказ командующего, и он обязан его выполнить.
– Приказ я выполнил, но обещаю, что добьюсь привлечения к ответственности всех четырех негодяев, решивших, что им всё позволено, материалов для этого у меня больше чем достаточно!

Уже через месяц в дивизионе поняли, что вольница закончилась. Была заведена вся необходимая документация в штабе и на кораблях, а уговоры мягкого Чебатуры сменились жестким контролем с моей стороны. Говорю это не для того чтобы себя похвалить, а просто приведу пару примеров, которые, я думаю, объяснят вам все.

Давно известно, что прибытие нового начальника, всегда сопровождается надеждами порядочной части офицеров и мичманов на изменения к лучшему. Чаще всего эти надежды не оправдываются, но, как говорится, умирают они последними. Вот и ко мне явилась делегация из нескольких мичманов и поведала, что командир береговой базы капитан 3 ранга Евграшин ведет себя как удельный князь, бесконтрольно пользуется УАЗиком, кстати, закрепленным за НШ, ездит на ней домой и по утрам вызывает её для доставки себя любимого на службу, а, кроме того, разрушил сложившуюся практику по очереди выдавать желающим субпродукты с подсобного хозяйства когда проводится забой свиней, и всё забирает себе, а им говорит, что закапывает их. И дело тут было не в свиных ножках, а, как я понял, в том, что подчиненные проверяют меня на вшивость, им была важна моя реакция, по которой можно было определить: кто возьмет верх, я или все останется по прежнему. Я вызвал Евграшина и изложил ему свои требования. Спустя час, я обнаружил на столе в своем кабинете объемистый сверток с дарами подсобного хозяйства. На крыльце штаба, в присутствии нескольких офицеров и мичманов я спросил с иронией у Евграшина:

– Юрий Акимович, а что сегодня уже моя очередь?

Он опешил. Видимо мой поступок не вписывался в его понимание распределения материальных благ, и мне пришлось разразиться следующей речью:

– Я считал, что хорошо владею родным языком, но вижу, меня не все понимают.
Поэтому я вынужден повториться: мичману Томилину составить списки для получения субпродуктов. Меня в список не включать, пакет из моего кабинета передать первому в списке. Обо всех попытках нарушить это приказание докладывать мне. Теперь о машине. Всем дежурным по дивизиону машину без моего разрешения из части не выпускать. И на дальнейшее прошу учесть, что дважды свои распоряжения я повторять не буду, если кто-нибудь меня не понял, лучше переспрашивать сразу. Вопросы есть? Вопросов нет. Вот и отлично.

В дальнейшем Евграшин, всё же пытался пользоваться машиной, говорил что-то о том, что он занимается её содержанием и на этом основании имеет право ей пользоваться. Но я напомнил ему, что содержание машины является его обязанностью и, что я всегда спрошу за её состояние с него, а ездить на ней домой он не будет. Однажды он даже заявил, не выпускающему машину дежурному, что он здесь всех кормит, и потому будет делать всё что захочет. Дежурный доложил мне об этом, и Евграшин был выдран по полной программе, после чего утратил желание пытаться мне не подчиняться.

Далее у нас шел старший лейтенант Клещуков – разгильдяем, драчуном и редким охламоном. Чебатура сделал ему замечание за ношение на шее медальона, и потребовал привести внешний вид в порядок.

– А его не видно! – стал пререкаться Клещуков.
– Я же увидел.
– А я увидел, что у вас трусы неуставные! – нагло заявил старлей.

Чебатура отправился за уставом, собираясь продемонстрировать Клещукову статью о том что военнослужащим запрещено ношение украшений, а я просто вызвал машину и вручил наглецу записку об арестовании, сообщив, что если он сейчас же не отправится на отсидку добровольно, то я отвезу его на губу связанным. Больше со мной не спорили. За мной закрепилась репутация жесткого, но справедливого начальника. Дивизион впервые за несколько лет сдал все задачи и прошел итоговую проверку на оценку «хорошо». В первый день нового учебного года у Чебатуры случился инфаркт, и, выйдя из госпиталя, он полностью отошел от дел, предоставив мне командовать дивизионом. Командир корпуса добивался от флотилии назначения меня командиром дивизиона, но Касумбеков ни за что с этим не соглашался. За первый год, я добился увольнения по статье нескольких пьянствующих офицеров и мичманов, а когда я, исполняя обязанности комдива, отдал под суд за неуставные отношения двух матросов, уже никто не сомневался в том, что слова у меня не расходятся с делом. Вскоре после моего перевода на ГКС, целая делегация офицеров и мичманов приезжала уговаривать меня вернуться.

А пока я служил, не получая денег уже несколько месяцев. Каждый месяц в расчетной ведомости напротив моей фамилии делалась запись: «От получения денежного довольствия отказался», но никакой реакции за этим не следовало.

Однажды меня вызвали к ЧВС флотилии. Оказалось, что моё письмо в ЦК переслали ему для разбирательства на месте. Сначала меня уговаривали перестать добиваться партийного расследования, обещали через год перевести в училище на должность капраза, где я наверстаю, в смысле воинского звания, упущенные годы, но вскоре убедились в том, что напрасно тратят время. Они даже пытались воздействовать на меня через мою мать, когда я был в море. Тоже обещали златые горы в случае, если я отступлюсь, и грозясь в противном случае доказать, что я не достоин офицерского звания.

Я же послал второе письмо в военный отдел ЦК, в котором высказал возмущение пересылкой моего обращения на рассмотрение тем людям, на которых я жаловался, и заявлял, что если расследование не будет проведено, то я порву свой партбилет на глазах у всей флотилии, ибо буду считать, что партийные органы покрывают негодяев.

На дворе был 1983 год.