Мне позвонил Володя Колосов и сказал: "Саша умер" – а я в ответ сказал такое, что обычно на бумаге не пишется. Умер. "Но ты же знал, что он умрет" – говорил я себе. Знал. Но что я мог сделать? Побежать, заорать? Эх, Санечка, Санечка. Когда мы ездили на Грушинский, то у нас на кораблике был свой артист – капустник на несколько дней – Санечка книжки читал, Санечка анекдоты рассказывал, Санечка представление устраивал, смешил.

Он из ничего мог сделать сценку – мы просто задыхались от хохота.

Ему прощали все, и то, что он брюзжал по утрам, и то, что он спорил о политике, ничего в ней не понимая, и всех ею донимал.

Вернее, он понимал, но это было его собственное представление о политике и политиках, и в нем они должны были заботиться о детях, о людях. Такие смешные, наивные глупости. Он мог отловить Явлинского на десятилетии "Новой газеты", зажать его где-то между стульями и орать: "Нет, Григорий, ты не понимаешь!" – это было очень смешно со стороны, он всегда орал. И когда мне сказали: "Сашу перевели в палату, и он сразу заорал", – я подумал, что я был неправ в своих предчувствиях, он выкарабкается.

Он очень любил жену Инну, дочь Машку и сына Сашу.

Сашка уже был большой, просто огромный, а он все носился с ним: "Саша поспал, Саша поел" – чертовы нежности. А потом отселили верзилу. Послали учиться недоросля в Москву, а Саша при каждом удобном случае сворачивал разговор на него – как он там и что он там.

Я уже не мог это слышать, говорил ему: "Оставь парня в покое, дай ему пожить самому, что ты к нему с ложкой в рот лезешь" – а он говорил, что я ничего понимаю. Наверное, ничего.

А потом Сашка приехал из Москвы через парочку лет – умный, повзрослевший, и я его спросил: "Ну, как, Саша, жизнь-то?" – а он мне сказал, что научился теперь ценить отца, дом и все, что не ценил и ни в грош не ставил раньше. Это раньше Саша носился с сыном – где он будет спать, что он будет есть, а теперь его сын Саша носился с отцом – что он будет есть и где спать – чертовски было приятно.

Не поеду на похороны. Хватит, я столько друзей уже похоронил. Не хочу.

Не хочу никого хоронить.

И Сашку Амелина не хочу. Санечку. Пусть он живет.

Хотя бы в моей памяти.

***

Опять пишу про Сашку Амелина. Не могу. Я уже вроде бы,написал, но покружил по комнате и еще сел писать. Санечка, Санечка. Когда мы созванивались, то говорили друг другу: "Здравствуй, Санечка!"

Мы вообще очень редко созванивались, потому что зачем звонить – и так друг о друге думали, помнили. Он мне говорил: "Ты должен мне написать пьесу" – и я обещал. Потом написал для него моноспектакль. Так появился "Леха". Так он его и не сыграл, все говорил мне, что не знает, как к нему подступиться, надо же найти вход и выход, а я видел в этом спектакле только Амелина – под него все и писалось.

Вот теперь уже не сыграет. Да и пусть – все равно это я только для Санечки делал. Только для него.

Он здорово читал рассказы. А как он их читал ночью, на корабле, на Грушинском фестивале, хохот стоял в ночи. Какие-то ребята на катере подплыли и тоже слушали Амелина – он полночи читал – и река хохотала.

А потом нам подарили севрюгу – это Амелин заработал ее своим чтением. Под его руководством сварили уху. Санечка был большой, я подходил при встрече и никак не мог свести руки у него за спиной, а он мне: "Полегче, спину не дави!".

А в первую ночь на Грушинском фестивале мы с ним как-то остались без койки на ночь, и тогда придумали такой трюк: взяли две кастрюли и спустились к спящим. Я убедил Амелина, что если переливать воду из одной кастрюли в другую над ухом у храпящего, то он не выдержит и встанет в туалет. Вот тогда мы и завалимся на его место.

Поперлись мы с ним и с двумя кастрюлями в темный кубрик и начали переливать воду. Давились от смеха, но переливали добросовестно. Полчаса переливали – никто не встал, зато и нам от смеха совсем спать расхотелось.

Потом Саня ушел щук удить. Он любил рыбалку. Щук он не поймал, зато и сон прогнал окончательно.

Эй, Санечка, Санечка – опять я хожу по комнате.

Я знаю, через неделю отпустит. Не в первый раз.

Я столько друзей уже похоронил.