При советской власти нам платили деньги. Это были немалые деньги по тем временам. Ты мог получать от пятисот до шестисот рублей. В те времена долететь на самолете от Баку до Мурманска стоило шестьдесят рублей. То есть, ты мог получить денег на десять таких поездок. Квартплата – три рубля. Остальное потратить было невозможно, потому что не на что их было тратить.

Машину купить ты не мог, потому что надо было встать в очереди на машину на дивизии. Ты должен был подать заявку, и политотдел (сейчас это уже смешно, но тогда это все было серьезно) оценивал: достоин ли ты купить автомобиль, и, если да, то только в этом случае, тебе позволяли купить машину – тебя ставили в очередь. В ней можно было стоять годами. То же самое было и со всем остальным – гарнитуры, хрусталь и еще чего-то – сапоги и колготки, например. Все остальное можно было купить просто так. Оно было на уровне рыбацкой сети.

Покупаешь кусок рыбацкой сети (так примерно выглядела одежда), и ею оборачиваешься. То есть, деньги – это не деньги. Свои деньги ты мог только пропить. Вот влил себя – это твое. А были еще и морские деньги. Пятьдесят пять рублей. А потом начинали платить так называемые бонны. За поход давали примерно сорок пять-пятьдесят бонн. Можно было пойти в магазин «Альбатрос» и там купить – одежду или магнитофон.

А потом все рухнуло. То есть, никаких денег вообще не осталось.

Была такая утонченная система неравенства. И человек от нее не хочет отказаться. Все осталось на своем месте.

Человек ставился на место и за это он должен был быть благодарен стае.
Стая его поставила, и стая имела на него права.
Блага не твои. Тебе это все дали подержать, поносить. Предательство не прощается.
То есть, блат никто не отменял. Не было такого приказа: «Отменяю блат!»
Так что, государство всегда было чиновным, чиновным и осталось. Чины, чины, чины.

Оказалось, что в невесомости космонавтов тошнит. Потом проходит. Но если не проходит, то значит: невесомость тебя не приняла. И кости в невесомости слабеют.

Надо все время тренироваться, но они все равно слабеют. Даже с тренировками.

Однажды наши возили американского космонавта, и он наотрез отказался на станции делать упражнения. Наши запросили американцев: что делать? Те посоветовались и говорят, мол, у нас демократия, это право человека – не хочет, не надо заставлять. Так он и пролетал без занятий. А потом, при приземлении не мог выйти из аппарата – ослабел.

При приземлении сильно бьет о землю и это называется «мягкая посадка». Аппарат опускается на парашютах. Их там целая система. Но все равно бьет. У командира есть прибор: расстояние до земли. Он его сверяет с вертолетом. Вертолет сопровождения говорит ему: столько-то осталось. И за двадцать метров до земли командир командует: «Сгруппироваться!»

Надо сжаться – потом удар. Заранее же не сожмешься. Долго же не просидишь сжатым. Так что бьет.

Когда космонавты летят в первый раз, им прикрепляют старого космонавта, и он с ними все время ходит, разговаривает, потому что человек не должен оставаться один. Замыкается перед стартом, молчит. А это отвлекает.

А сейчас попов приглашают, и они освещают корабль. Вера – дело интимное, не показное. Так что попы тут ни причем.

Говорят, там, над Землей, все меняется. Человек вдруг умнеет. Полетел технарь, а прилетел гуманитарий. Специалисты говорят, что мозг так защищается – ему не хватает информации, вот он и активизирует те участки, которые до того спали. Это как почки на стволе дерева: отхватили макушку – они зазеленели.

Не все порядочные люди стремились в начальники. Мало того, не все туда попадали.

На флоте было так: если ты умен и порядочен, то дальше чем начальник штаба тебе подняться было сложно. Дальше надо было быть чьим-то родственником.

Или надо было стать чьим-то родственником.

Тогда всем управляли чьи-то родственники.

Это была такая большая бадья родственников.

А умные – они были где-то на подхвате. Они должны были ходить в море, следить за техникой и всеми этими охламонами.

Охламоны все время мешали родственникам.

Дисциплина – она вообще-то нужна в армии, но как только армия начинает разрастаться до немыслимых размеров и очевидно, что при этом все ее боевые качества находятся на нуле, то тогда армия мгновенно гниет. Этот фрукт портится сразу.

Но, если перед армией стоят боевые задачи, то все выравнивается: дисциплина находится на своем месте (на правильном); начальники (аморальные же не лезут на передний край) на переднем краю; их там убивают, на их место приходят тоже достойные люди (воры где-то в тылу).

Это всегда так было. В Отечественную, в Порт-Артуре.
Где-то было пьянство, бабы, растраты, а где-то – пули, геройство, смерть.
Воюют всегда одни, а жрут другие. И поговорка: «Кому война, кому – мать родная», – она же из жизни. И в Афганистане так было. Кто-то шел и умирал, а кто-то алмазы считал.
Например, приказ: взять караван. Нападали на караван с ишаками, а потом смотрят – камни в мешках.

А это не камни. Это они выглядят, как камни, а на самом деле это изумруды. Для начальства. И начальство то было далеко, далеко.

Представьте: народ открывает мешок, а там – камень. Первый вопрос: за что Вася погиб? За э-т-о?

Чем неконкретнее задача, чем дольше этот флот и эта армия находится в таких условиях, тем хуже. Тем быстрее она протухает. И никакого отношения к таким словам, как «доблесть» это не имеет. Как я к этому отношусь? Но это же не имеет отношение к небу, волне, морю, скалам, фьордам. Там красота же. Ну, кто-то украл, ладно. Не будем с ним здороваться. До сих пор я знаю некоторых адмиралов, которые воровали в советское время. Кое-кого даже посадили, но мне не хочется их знать.

Трудно видеть, как люди стареют. Дряхлеют же не только телом. До какого-то времени вы были примерно одно и то же, а потом какая-то семечка развивается быстрее, и не просто развивается, но и в дерево, и не просто в дерево, а в большое дерево, и не просто в большое дерево, а еще и в плодоносящее большое дерево.

А кто-то остается на уровне семечки. Оно развивается, но не так, не сильно. Оно не стоит на месте, но движется, будто во сне. У вас разные скорости. Оно никогда не станет деревом – оно столько не проживет.

Так что ты уже давно ушел, а ребята остались.

«Система» – это книга юных людей. Я обычно сохраняю фамилию тем, кого я люблю.

Те, кто не имеют отношение к нашему выпуску, то есть, те, кто меня не знали, я не делил с ними кашу, не ел из одного котла, не стоял в одних и тех же нарядах – эти воспринимают ее хорошо. Я пишу про них. А те, с кем я ел из одного котла… тут начинается эффект дневника, который нашли у кого-то в казарме, и там про всех, и это все прочитали.

Там человеческое «я» встречается с тем «я», что на бумаге – это неприятно.