После севера я оказался в Ленинграде, но средой обитания этот город для меня не стал. Этот город и не север и не юг. То есть, если на севере все было понятно – там все было против человека, то здесь – если солнце, то его здесь очень мало, а все остальное – промежуточное – не тьма, а полутьма, или белая ночь – ни день, ни ночь. Тут все такое – не выявленное, поэтому здесь очень трудно жить человеку. Тут самое явное – это сам город. Этот город – он же для себя, не для людей. Он для своих улиц. У него должны быть прямые улицы. Он хочет прямых улиц, он жаждет их, он к ним стремится.

И это не ради человека. Это ради города. Он ритмически так выражен, что тебе в нем не находится места, как говорит Коля. Город на тебя не обращает внимания. И от твоего созерцания тут не поменяется ни-че-го. Оно ему не нужно.
Можно наполнить этот город служителями муз – композиторами, певцами, художниками, писателями. А можно убрать из него всех служителей, особенно всех писателей, и ничего это не изменит. Мало того, убери из него вообще всех людей, и он будет только лучше.
Дмитрий Сергеевич Лихачев писал, что самое красивое созерцание Петербурга для него было во время блокады, когда была зима, и не было транспорта, и он был весь в снежном великолепии, просто сам по себе, прекрасное умирающее тело.

Чувствовал ли я его, как отчуждение? Был ли он мне чужд? Нет, он не был мне чужд. Может ли этот город тебя выстроить? Нет. Этот город не может тебя выстроить. Он для этого не делает ничего. Но он заставляет тебя подстраиваться под него.
Ты сам себя выстраиваешь. Ты пилишь что-то или строгаешь, или изобретаешь, пишешь музыку или письма, стихи или прозу. Ты начинаешь писать – плохо ли, хорошо – только потому, что ты не умеешь строгать и пилить.

Все же от невыносимости. Ты начинаешь писать от того, что тебе невыносимо становится здесь жить. Ты не можешь выдержать зиму, или белые ночи. Хотя, можно восхищаться белыми ночами по сто раз на дню, но выдержать их ты не можешь. Вот поэтому ты становишься писателем. Ты спасаешься. Один становится писателем, другой – что-то делает руками или пьет. Это тоже спасение. Спасаться же можно по-разному.
Тут же огромное количество курящих. Эти тоже спасаются. Им нужно согреться. От того и сигарета – такой маленький костер внутри себя. Тепло.

Тут люди могут появляться на улице только днем, или только ночью.
Тут совершенно разные люди появляются на одних и тех же улицах в разное время.
Тут есть такие, которым хорошо на улицах этого города только с двух до четырех ночи – а вот дневное время уже не для них. Оно для других. И они не могут появиться вместе. Исключено. Это параллельные миры. Они ходят на улицах, как призраки. Это город призраков. Коля говорит, что тут объединены красота и уродство.

У этого города свои параллели.
Тебе кажется, что он выстроен прямо, а он на самом деле кривой.
Есть город, который тебя принимает, а есть город, который к тебе равнодушен.
Петербург ко всем равнодушен.
Не подошел ли он только мне? Нет. Он никому не подходит.
Просто все влюблены в то, что им это дело не подходит. Все влюблены в то, что им этот город дает пощечину. Такой мазохизм. Поэтому здесь очень мало мужчин.
Мужчин, как мужчин. Настоящих мужчин.
И тут очень сильные женщины. Это город вечных сынков и мощных мамаш.
И все время приходят мужи со стороны. То есть, они где-то, сами по себе уже стали мужами, а потом они пришли.
Как Рюрики.

И еще тот город учит ценить радость и радоваться всему – вдруг завтра этого всего не станет. Он учит наслаждаться – дома, колонны, портики.

Но вдруг у него вылезают внутренности – и это печалит.
А потом эти внутренности надвигаются, наползают, затапливают – тут уже все внутренности, и вот ты уже внутри этих внутренностей; ты оглушен – тебя поглотили, ты весь в слизи – тебя переваривают; и звуки, звуки – гам, стон, скрип, скрежет, пар, подвалы, торчащая арматура, железные щупальцы.
Тут чрево. Одно только чрево.
Чрево превалирует над оболочкой.
Ты внутри целого каравана верблюдов.

Коля говорит, что он так задуман. Тут всегда жили, и очень богатые люди, и очень бедные. Почти в одном доме. Была очень дорогая земля. Парадные подъезды, прекрасные квартиры и черные ходы, черные лестницы. Люд белый, люд черный.
Тут все вместе до поры.
А потом? А потом – революция. Это город революций. Он так построен.

Там никого нет, кроме меня. Это я, но в разных вариантах. Даже в тех вариантах, в каких я не был и никогда не буду. Это надуманный, придуманный я. Это эффект литературы. Литература убеждает. Это не театр. Литература не куражится, как говорит Коля, она проваливается сразу, а театр куражится.
Коля говорит, что я пишу о себе, как о физическом теле. Я не пишу о себе, как идее, я не перевожу себя в сущность идеи.
Я сказал, что это уловка.
Воплощаешься по-настоящему, потом тяжело выйти.
Войти вошел, а выйти трудно.

Говорим с Колей о том, что у меня все по-настоящему, поэтому и верят, и поэтому обижаются тоже по-настоящему.
Я сказал, что тут я ничего не могу сделать. Во-первых, я не буду никогда ни под кого строиться, во-вторых – не буду никому нравиться. Хотят – нравится. Не хотят – не нравится. Так что в этом я солидарен с этим городом.
«Во, как! – вскричал со смехом Коля, – Ты нам даден, как прекрасный Петербург!» – «Нет! – кричал я – Я вам даден, как столп! Сравнивал же себя Пушкин с Александрийским столпом! А я себя готов сравнить с любым столпом, можно и не с таким высоким и тяжелым!»