Но вернемся к «Комсомольцу». В 11 часов 06 минут 7 апреля 1989 года на тридцать восьмые сутки похода прозвучал сигнал аварийной тревоги: «Аварийная тревога! Пожар в седьмом отсеке!»

Аварийная тревога была объявлена после того, как в 11.03 из седьмого отсека поступил сигнал: «Температура выше + 70. Понижено сопротивление изоляции силовой сети».

Сигнал поступил автоматически.

Вахтенный седьмого отсека старший матрос Бухникашвили на связь не выходил, на вызов не отвечал. Мичман Колотилин доложил, что в шестой отсек из седьмого просачивается дым. По приказанию ГКП он дал огнегаситель из шестого отсека в седьмой.

Лодка всплыла, продув главный балласт. В 11.20 был отдраен верхний рубочный люк.

Что же было потом? До 12.00 пожар в седьмом отсеке не утихал. Он превратился в очень большой пожар и перекинулся в шестой отсек. Давление в этих отсеках поднялось до 13.5 атмосфер. А потом? А потом началась разгерметизация прочного корпуса лодки в районе седьмого отсека и прилегающей к нему концевой ЦГБ. До 13.30 пожар затих, давление с аварийных отсеков самопроизвольно снялось, а кормовая группа ЦГБ заполнялась забортной водой. Заполнялись не только они, но и шестой и седьмой отсеки. К 17 часам 10 минутам дифферент достиг своего предела, лодка встала на попа и кормой ушла на дно, а люди с верхней палубы посыпались в воду.

На «Комсомольце» стояла установка «К-4». Она вырабатывала кислород. Четыре кубометра в час. У нас стояла установка «К-3» и она вырабатывала три куба. Помните, я делал расчет: трех кубов хватает для обеспечения 120 человек из расчета потребления ими двадцать пять литров кислорода в час в спокойном состоянии.

А теперь вспомним, что по штату на «Комсомольце» было шестьдесят четыре человека, а в поход пошло шестьдесят девять. То есть, кислород для всей этой оравы вполне могла дать не установка «К-4», а «К-3», вырабатывающая на один кубометр кислорода меньше.

Когда я спрашивал у начальства, почему на «Комсомолец» поставили установку гораздо большей производительности, мне отвечали, что установки «К-3» устарели, и установки «К-4» гораздо новее, у них и автоматика лучше, да и больше ее, этой самой автоматики.

«Но ведь она тогда будет работать на пониженных параметрах!» – сказал я.

«Да! – ответили мне, – Ну и что? Там автоматика не даст ей разогнаться. Дозатор прикроет подачу кислорода в отсек. Вот и все».

Вот и все. Дозатор. Но он же часто залипает, выходит из строя. У нас это было сплошь и рядом. Для получения кислорода в электролизной установке в качестве электролита используется раствор щелочи, едкого калия (КОН), и, несмотря на то, что есть фильтры, все равно пары щелочи уносятся в кислородную магистраль и, охлаждаясь, оседают на внутренней поверхности труб, в том числе и в дозаторе, который потом выходит из строя. Надо его снимать и чистить. Надо и всю магистраль от щелочи мыть. Это еще та работа. Вы никогда не мыли магистраль от щелочи? Магистраль заполняется дистиллированной водой, а потом воздухом среднего давления все это поддувается и… на той стороне как плюхнет щелочью! Хорошо, если не в рожу, но чаще – в рожу, потому что не успеваешь отреагировать.

Мы что только не делали, чтоб только у нас не скапливалась щелочь в магистрали.

Ее отложение на внутренней поверхности труб увеличивало путевые сопротивления, а это означало, что автоматика, воспринимала это увеличение, как дополнительный дозатор, и снижало электрическую нагрузку на электролизер. У нас кислорода не хватает, а тут она еще и нагрузку снижает! Мы на своей «азухе» (подводная лодка 667-А проекта) боролись с этим, как могли. А на «Комсомольце» и бороться не надо было. Там кислород просто пер. В носовых отсеках было не меньше 22.5 процентов, не говоря уже о корме. Там вся надежда была на дозатор. А если он все время в отрытом положении? Представьте себе, что у вас кислородная установка работает на пониженных параметрах потому, что: то там, то тут у нее закрываются дозаторы по отсекам. Производительность у нее замечательная, но такая производительность нужна только в том случае, если у тебя на борту не один экипаж, а целых два.

Повторимся, не шестьдесят четыре человека, а сто двадцать восемь.

Да и в этом случае, четырех кубов кислорода с лихвой хватает, чтоб держать в носовых отсеках по 22.5 процента – и все равно при этом половина дозаторов закрыты. И вдруг у вас в корме один дозатор отрывается навсегда. Это просто праздник для установки «К-4». Она взвывает от счастья. Наконец-то в ее услугах очень нуждаются. Она за сутки в небольшом седьмом отсеке, при наличии там всего одного вахтенного забабахает вам тридцать процентов.

Слушайте, ну, сделали вы уникальный корабль, молодцы, сделали, ну, неужели нельзя было еще немного пострадать и заказать (для уникального корабля) неординарную, уникальную кислородную установку?

Такую, чтоб она не выла от счастья, когда у нее дозатор в корму не закрывается.

Нельзя! Ставим на уникальный корабль то, что есть под руками.

И предупреждаем: экипаж, вы там смотрите, не спите, не лежите, ведите наблюдение за дозатором, бегайте в корму и замеряйте все это переносным прибором.

Лучше, каждый час, или раз в полчаса.

ТАК ЭТО Ж ТАК ЧОКНУТЬСЯ МОЖНО С ВАШЕЙ АВТОМАТИКОЙ, ТАК ВАШУ МАТЬ!!!

Ничего. Не чокнетесь.

Оказывается, еще за пятнадцать минут до объявления аварийной тревоги происходили несанкционированные провалы напряжения в сети 220 вольт 400 герц. И еще: мичмана Колотилина послали подать ЛОХ в седьмой отсек в 11.03, а аварийную тревогу объявили в 11.06. То есть, еще до объявления тревоги, центральный пост знал, что в седьмом пожар.

Вот это да!

Есть у нас такой документ, как руководство по борьбе за живучесть (РБЖ-ПЛ-82), так вот в нем, как и во всех предыдущих РБЖ написано, что аварийная тревога подается вахтенным в отсеке или первым заметившим что-то неладное, будь то пожар, вода, дым, гарь или просто посторонний запах. Запахло чем-то в отсеке – ори: «Аварийная тревога! Пожар в таком-то отсеке!» – и пусть ничего там нет, пусть просто сорвало холодильную машину и подгорает резина на двухходовых клапанах, все равно: объявивший, пусть даже ложную тревогу, поощрялся. Никто ему ни слова не говорил, а старпом перед строем вахты рассказывал, что именно так и надо действовать: «Пусть лучше будет сто ложных тревог, чем мы провороним одну натуральную!»

Вот такое было отношение. И все бегали по тревоге, как белки по веткам, и как гиббоны по лианам – в трусах, без трусов, прямо с койки. У нас командир прибегал в центральный в неглиже – ничего страшного, потом, после тревоги он говорил: «Пойду, штаны надену!» - а вахтенные отсеков были отработаны на любой шорох, не говоря уже о повышении кислорода до такой величины, что шкалы прибора в тридцать процентов не хватает. Да они бы у меня умерли от ужаса двадцать раз подряд. Они – простые матросы – подняли бы и поставили на уши весь центральный. Отработаны были на крик «Аварийная тревога!», как механизмы. И им все равно, кто там был в центральном посту командир или сам Господь Бог, а все потому, что каждый вахтенный знал, что по РБЖ ОН ГЛАВНЫЙ В ОТСЕКЕ ВО ВРЕМЯ НЕСЕНИЯ ВАХТЫ!

ОН! ОН! ОН!

И на него вся надежда.

И его задача: предупредить об опасности. Все! Другие задачи на втором плане.

Сколько раз меня поднимали среди ночи и отправляли в отсек: «Начхиму определить источник постороннего запаха в первом!» – и я шел в первый, во второй, в третий – я шел в любой отсек и там находил источник постороннего запаха – чаще всего пахло перегретой изоляцией в какой-нибудь станции.

Я заходил в отсек множество раз, затаивая дыхание.
Я проходил весь отсек, останавливаясь перед каким-либо электрощитом или прибором, и тщательно его обнюхивал.
Потом я выходил из этого отсека в соседний, прочищал там свои легкие, опять затаивал дыхание, и опять шел в отсек, но уже к другому прибору.
Человеческий нос – удивительный инструмент. Опасность обостряет его так, что ты можешь поспорить с собакой. Я всегда находил тот щит или ту станцию, которая, перегреваясь, готова была выйти из строя.
«Центральный! – докладывал я из отсека – я нашел! Мне нужен сюда старшина команды акустиков!» – и немедленно этот старшина команды вызывался в первый отсек, где я указывал ему на станцию: «Здесь!» – после этого он находил и менял то самое реле, которое еще чуть-чуть, и готово было полыхнуть.
И ни у кого – ни улыбки, ни усмешки насчет того, что я на карачках ползаю по всему отсеку и просто нюхаю воздух.

И почему ГКП принял решение всплывать после объявления аварийной тревоги на глубину 50 метров. Почему именно 50? Почему не 60 и не сорок? В РБЖ вообще сказано, что если ты не знаешь, что там творится в этом несчастном аварийном отсеке – смело всплывай в надводное положение, только в надводное положение и ни в какое другое.

Пожар на «Комсомольце» был такой силы, что вокруг его кормы кипела забортная вода. Дело усугубилось еще и тем, что от высокой температуры арматура воздуха высокого давления (ВВД) потеряла герметичность, и в аварийные отсеки все время поступал свежий воздух. Почему же она потеряла герметичность?

Есть такие клапаны ВВД, а в них есть такие полиамидные прокладки. Так вот от высокой температуры они, скорее всего, не то, чтобы расплавились, они просто испарились. Ну, может быть, надо ставить другие прокладки, неспособные расплавляться и испаряться? Конечно, надо, а еще хорошо бы, с началом пожара, отключить от системы ВВД поврежденные трубопроводы и даже стравить за борт запас воздуха из баллонов, подключенных к аварийному участку.

Поступление ВВД в аварийные отсеки было обнаружено через пятнадцать минут после начала пожара, и еще почти сорок минут в горящие отсеки шел воздух. Только в 12.00 с ГКП приказали закрыть клапаны носовых баллонов ВВД, и только после этого пожар начал затухать.

И еще: клапаны-то закрыли, но три трубопровода, по которым шел воздух, не перекрыли, и по ним из аварийных отсеков потом пришел угарный газ. Люди в пятом, третьем и во втором отсеках подключались к специальной общекорабельной системе защиты органов дыхания, под названием СДС (стационарная дыхательная система) со шланговыми дыхательными аппаратами (ШДА), и… по трубопроводам вместо чистого воздуха к ним пришла смерть.

«Бабка за дедку, дедка за репку…» – выдумаете, что я вас сказкой забавляю?
Нет, это я про флот. Начали с пожара, а потом выгорает все, что может выгореть к чертовой матери, и в образовавшиеся отверстия идет вода.
У подводников всегда так: горишь – жди воды.

Вы знаете, зачем я вам все это рассказываю?
Мне хочется, чтоб не только до моих читателей, но и до всех вообще, в том числе и до высокого флотского начальства, в конце-то концов, дошло: людей надо готовить; людей надо отбирать в подводники очень тщательно, а потом – готовить, готовить, готовить.
И не только на табуретках в учебных центрах ВМФ, их и на флоте надо готовить. Годами. И не тридцать двое суток в 1987 году, а тысячу суток или две тысячи. Они должны знать каждый болт на своем корабле.

И еще: нельзя говорить людям: «Вы – второй экипаж!» – это просто нельзя.

Они должны быть первым экипажем, понимаете? Сколько бы их не было – только первым. Мало того – единственным экипажем, неповторимым экипажем. Они должны знать, что на них вся надежда, что без них никуда, что без них корабль не выйдет в море, и что без них он из этого моря не придет. Словом, господа хорошие, берегите людей, растите людей, любите людей, лелейте людей!

Угарный газ высокой концентрации поступил в третий, второй, пятый отсеки.

Осталось ли на корабле хотя бы одно незагазованное место? Да, осталось, это был первый отсек, полностью загерметизированный его личным составом (командир отсека – капитан-лейтенант Сперанский).

Капитан-лейтенант Сперанский Игорь Леонидович потом погибнет.

Он умрет от переохлаждения в ледяной воде Норвежского моря.

Такие люди всегда есть, поверьте.

Они придут, возглавят, они спасут, они костьми лягут – и о них все-все должны знать.

Всегда есть люди, которые пойдут и сделают все, что от них зависит.

И таких на флоте много. Их, ой, как много.

Это же все на автомате. Вернее, там человек должен действовать на автомате. Это и есть – автомат. Человек-автомат. И если уж наши конструкторы придумали лодку, в которой не все так чудесно, как уверяют тебя технические описания, то там и должны быть эти люди – люди-автоматы. Они пойдут и сделают всё – в дыму, в чаду, в аду, во льду.

Но для этого они, день за днем, в базе, должны проводить учения по борьбе за живучесть. Они тысячу раз должны кричать: «Загерметизированна носовая переборка! Личный состав включился в ПДУ!» – и они должны не только кричать, но и действовать.

На той самой переборке они должны знать те самые клапаны, которые им и предстоит загерметизировать.

И подволочные клапаны, отсекающие баллоны ВВД они должны знать и на тренировках они должны показывать, как они будут это делать и в какую сторону. Они должны это только показывать, имитировать, потому что техника-то у нас боевая и ни дай бог перекроешь в мирное время то, что надо перекрыть только в военное.

Это чувство такое. Чувство опасности. Ты чувствуешь опасность. Оно возникает от долгих и, вроде бы, никому не нужных монотонных тренировок. Например, надо подать огнегаситель в соседний отсек. Это твоя обязанность по тревоге, и вот ты находишь этот клапан, ты стоишь рядом с ним, ты кладешь на него руки. Ты должен его почувствовать, ощутить его прохладу, и то какой он – скользкий на ощупь или нет.

Ты должен к нему приноровиться, привыкнуть. Ты кладешь на него руки тысячу раз, день за днем, чтобы потом, только один единственный раз, когда эти руки будут трястись, когда и губы будут трястись, с них слетели бы те, самые нужные слова, а руки бы, чтоб всё-всё сделали сами.

Тело же помнит. Оно все помнит и все запоминает. И оно действует. Оно заставляет тебя сделать то, ради чего ты и появился на этот свет, оно заставляет тебя броситься и закрыть, например, клапан.

А потом ты начинаешь все чувствовать заранее, и через много-много лет, когда ты идешь по улице, вдруг, тебе приходит на ум: «Опасность! Через пятнадцать метров – опасность!» – а дальше идет отсчет: «Опасность через десять метров! Опасность через пять метров!» – и ты видишь, видишь этот поворот, и на пешеходном переходе какой-то лихач заворачивает на большой скорости, и ты ловишь его движение затылком, подпрыгиваешь вверх и – как замедленном кино – ты падаешь на капот, а потом перекатываешься и летишь дальше на асфальт.

Секунда – и ты уже на ногах. На тебе ни царапины. А все потому, что ты тысячу раз ловил вот так, затылком, чужое движение, бросался вниз, слетал по трапу и перекрывал по тревоге нужное отверстие.

Потом еще очень долго-долго не теряешь эту способность действовать быстро и всё ловить налету – то ли падающую хрустальную вазу, то ли человека, споткнувшегося на лестнице.