Хочется любви и тепла. Без любви и тепла мои рассказики начинают спотыкаться на все четыре ноги. Я никогда не видел целое государство. Я слышал, как вокруг говорят: «Целое государство! Целое государство!» – но сам целиком его никогда не видел.

Я видел только отдельные его части, проще говоря, органы. Они бывают внутренние или же компетентные.

А еще они бывают «вышестоящие».

Есть, конечно, слабая надежда на то, что где есть еще и «нижестоящие» органы, а также органы внешние и некомпетентные, но она ничем не подкреплена.

А еще я хотел бы увидеть ноги и руки государства, или же его попку.

Не знаю, зачем мне хотелось бы увидеть его попку. Просто я часто слышу слово «жопа» или «полная жопа», и я хотел бы удостовериться, что государственной попке эти слова не имеют никакого отношения.

И потом, я никогда не видел голову государства.

Я слышал слово «глава», но врожденное чувство справедливости не позволяет поставить между ними знак равенства.

Зато я знаю, что у государства есть ум, потому что я часто встречался с проявлениями этого ума, а раз есть проявления, значит, ум имеется.

Какие это проявления? Продажа пятен под застройку.

Я считаю, что это проявления.

Вдумайтесь только: продажа не чего-то конкретно чего, принадлежащего только тебе, а одних только пятен, которые никому вроде бы и не принадлежат, и ничего там нет.

То есть, ничего нет, а продажа уже вовсю идет. Продаются пятна.
Это гениально.
То есть, налицо гениальные проявления государственного ума.
И чем больше пятен будет продано, тем больше в этом деле непростой, не подложной гениальности. Потому что подложная гениальность – это чья-то гениальность. А зачем нам чья-то гениальность? У нас и своей навалом.

Правда, в некоторых местах стоят старинные дома, но что мешает превратить эти места в пятна? Ничего не стоит. Раз – и нет дома.
А вот мне жаль старинные дома. Странно, не правда ли? Мне жаль все старинные дома в этом городе.
Но я же не родился здесь. Я не ленинградец и не петербуржанин.
У меня папа из этих мест, но сам я родился далеко на юге, в другой теперь стране, и я приехал в этот город только двадцать лет тому назад, и, казалось бы, ну, чего мне этот город, зачем он мне – а жаль.

Болит. Внутри. Каждый старинный дом. Болит.
И тот, что стоял рядом с площадью Восстания – тоже болит.
Замечательный был дом. Красивый.
Стоял он, стоял, годами, почти без крыши, а потом подошли и хряпнули по нему.
Теперь там пятно. Так что болит.
Это как после ампутации руки у раненого. Руки уже давно нет, а она всё ноет и ноет.
Люблю я старинные дома. Они ведь живые. Они разговаривают. Они говорят: «Как здорово, как замечательно!»

Они жалуются: «Нам бы хорошую крышу и ковры на лестницах – вот было бы прекрасно!».
Им хочется умыться, принарядиться. Они любят все это.

Я был в Мадриде. Там все дома старинные, хоть и бомбили Мадрид, разрушали, а ведь вот какие молодцы мадридцы – всё-всё восстановили, убрали, вымыли, вычистили, вылепили заново. И моют, и моют, и моют, и трут, и трут. С мылом – каждую остановку автобуса, каждую урну и тротуар. Ни пылинки.

И всё-то у них с любовью, всё, как в старину, или тебе только кажется, что такой и должна быть далекая старина.

И ходишь ты среди этой великолепной, ажурной, неземной красоты, задрав голову, с утра и до позднего вечера, и хорошо тебе, душу, будто вымыли.

Мда.
Между прочим, я спрашивал у мадридцев насчет государства.
Они понятия не имеют что это такое.

Если в этом году вы еще не брали в руки розу, немедленно исправьте это положение - так, как это делаю я - возьмите ее в руки - высокую, нежную, влажную.

Бархатные, ярко красные лепестки ее очень похожи на губы, и их, оказывается, так много, и они полуоткрыты. Они так и притягивают к себе ваше прикосновение.

Кажется даже, что она надеется на него, можно сказать уповает; и в какой-то момент вы почувствуете, что невозможно устоять перед ее очарованием; и тогда вам захочется придвинуться к цветку - так, как вот мне сейчас - чтоб уловить его слабое, неровное и сладкое дыхание, и тотчас же пропадает всё: и город, и машины, и земля, и заботы - словно их и не было вовсе - они остаются где-то там, внизу - а в маленьком, уютном космосе остаетесь только вы и цветок. У вас с ним одна планета, и хочется поклясться, что вы будете прибирать ее каждое утро, выпалывая семена баобабов.

Но - о, чудо! что вы наделали! - вы неосторожно отодвинулись от цветка - наверное, дрогнула рука - и немедленно появился звук; вы еще не знаете что это, к какому источнику его отнести, но он уже есть, и он приводит вас в замешательство, потому что нарастает так же быстро, как и звук проходящего поезда - из свистящей точки в рухнувшую глыбу - и только через какое-то время вы начинаете понимать, что это всего лишь шум окружающей вас жизни - машин, людей, их крики - вернее, это шум той бестолковой беготни, что здесь называют жизнью - в ней все каждый день толкаются, пихаются, врут, передавая обман, как эстафетную палочку, на бегу и по кругу; и при этом они производят просто терриконы разноцветной словесной шелухи.

Но, что самое удивительное, через какое-то время вы обнаруживаете, что вы и сами говорите о том же: о государстве, о правительстве, о налогах, и о том, что вы хотели бы знать, на что идут ваши деньги и куда это они всё время пропадают, если никто в этой стране не защищает ваше здоровье, честь, достоинство, имущество, завтрашний день. Даже жизнь вашу никто не защищает. Она никому здесь не нужна и сами вы неинтересны.

И вспоминают о вас лишь тогда, когда нужно выбрать очередное несимпатичное лицо в тот аппарат государственной власти, которое потом появится на телеэкране, и будет нести с него всякую ахинею.

А вы будете смотреть на него и радоваться тому обстоятельству, тому безусловному праву, которым вы все еще обладаете: правом выключить его немедленно к такой-то там матери.
«Где мои деньги, урод тряпочный?» - говорите вы ему напоследок и громко смеетесь.
Но вдруг вы обнаруживаете, что голос ваш слабеет и пропадает. Он, словно бы, отделяется от вас и уносится прочь вместе с общим водоворотом звуков. А-а-а… вот оно что: вы опять придвинулись к цветку и незамедлительно заметили, что у него нежные, чувствительные лепестки, которые, пока вы там где-то были, обметало росой.

Или это бусинки сока - я не знаю, но к ним снова хочется прикоснуться - ничего тут не поделаешь; в них в который раз захочется погрузиться, чтоб услышать их запах, который вполне можно вновь принять за слабое дыхание; и, скорее всего, как только прикоснетесь к нему, вы немедленно унесетесь на ту сказочную планету, которую вы когда-то обещали прибирать каждое утро; обещали поливать и ухаживать, и выпалывать там всякие баобабы…

Некоторые интересуются: о чем я все время думаю.
Я думаю о том, как бы в канализационный люк не попасть.
Потому что идешь, все время, подбираешь слова, а люки не всегда плотно закрыты.
Так что приходится и слова подбирать и о люках думать.
Так что… слова-люки, слова-люки, слова-люки – так и живем.

Мне позвонил приятель и сказал, что некое ведомство, название которого я немедленно позабыл, наградило меня орденом чего-то (тоже не помню чего), но третьей степени, и теперь он должен мне это все вручить в торжественной обстановке.

Этот приятель уже второй раз хочет мне вручить это все в торжественной обстановке и я во второй раз очень терпеливо ему объясняю, что меня не стоит награждать, потому что я этого не хочу. «Как не хочешь?» - «Так!»

Кажется, приятель на меня обиделся, и эта обида подвигла меня к тому, чтоб я еще раз всем все объяснил.

Ребята! Обращаюсь ко всем сразу! Не надо меня награждать!

Почему?

Потому что у меня так устроен организм. Не выносит он наград, премий и почетных званий!
Еще раз для всех: я раз и навсегда отказываюсь, прежде всего, от любых литературных премий. Не надо меня никуда тащить и там выдвигать, а потом звонить и спрашивать: «А вы придете?» Я не приду.
А еще я не приду за орденами, медалями, памятными значками и знаками почета.
Даже, если они украшены бриллиантами и сулят немалое денежное вознаграждение.
Почему? Потому что не хочу, не люблю, не буду!

Поэтому, чтобы не получилось полного конфуза, как только у вас созреет очередное желание меня наградить чем-нибудь, сияющим в лучах, пусть даже третьей степени, то лучше справится заранее: не изменилось ли у меня к этому делу прошлое отвратительное отношение, на что я вам тут же отвечу: нет, не изменилось.

А еще меня не стоит привлекать к общественному труду.
Я терпеть не могу заседаний, комиссий, комитетов и собраний.
И в партиях я не состою, и от политики меня сразу же ведет в сторону.
Как только я услышу это слово «политика», так я сразу же нахожу очень плотные кусты, где блюю. Учтите это все, ребята, очень вас прошу!

Что служит мне побудительным мотивом к письму? Многое служит. Например, солнце, ветер, вода или падение на меня сверху частичек птичьего помета. Порой они, те частички, становятся самым-самым побудительным мотивом. Просто тянет после них к столу – я даже не знаю! Просто не оторвать. Какнули на рожу – и немедленно за перо, и мысли, мысли – потекли, потекли, легко, быстро, свободно, без каких бы то ни было дополнительных помех и возражений, без придирок, беспокойств, волнений, препятствий, отказов, докук, притеснений, преград, лишений и затруднений; и легкость образов необычайная, сочность мазка – вкуснота слога, одним словом. То есть, всё, как у птиц.

Однажды я открыл дверь в свою квартиру и шагнул во внутрь, собираясь зажечь свет в прихожей. Оказалось, что это совсем не прихожая, а дорога. Да. Я стоял на дороге, или…не совсем…желоб какой-то…

«Где я?» – спросил я сам у себя. – «Я бы тебе ответил, – услышал я свой собственный внутренний голос, – вот только ответ этот, боюсь, не весьма приличен», – «Как? Неужели? В пи…» – «Вот именно!» – «Как же это возможно?» – «А так! Ты же хотел, чтобы всё вокруг было хорошо и правильно!» – «Да, хотел!» – «Чтобы все было справедливо, без лиходейства!» – «Ну!» – «Вот поэтому ты снова здесь!» - «В…?» – «Ш-шшш- тише! Не надо орать! Орать будем после! А сейчас надо молчать, вбирая в себя истину!»

Помолчали.
Потом я, пятясь, вышел…

Была когда-то такая замечательная страна, как Россия.
И была у нее армия. Огромная, большая армия.
Не будем говорить о том, что она была лучшей армией мира, не будем об этом. Просто скажем, что она была и в ней – в той армии – был военно-морской флот.
А уже в самом том военно-морском флоте (следите за мыслью), где там глубоко внутри, был подводный флот.
Это был большой, удивительный флот.
И люди на нем служили большие и удивительные, и служили они долго – всю Великую Холодную Войну. Была и такая война – самая великая и самая холодная.
Почему я считаю ее самой великой? Потому что она послужила прообразом будущих войн, которые когда-нибудь будут вестись, как шахматные партии - после нескольких ходов становится ясно, кто тут победил и чья теперь ничья.

Потом, с течением времени, страну разобрали на части, а вслед за ней разобрали на части армию и флот.

Многое распилили и продали. Распилили всё, что удалось распилить. В том числе и подводные лодки. А что же мы получили в компенсацию за распиленное?

Мы получили праздник, День Подводника!
Этот светлый день приходится на 19 марта.

Что-то там, в том далеком далеко, именно в этот день сошло на воду. Что-то подводное, от чего и считается этот день Днем Рождения Первого Подводника.

Я бы поставил ему памятник на скале с подстилкой из ягеля. То-то было бы хорошо!

Потому что всё в этом мире зависит от людей, а подводники - это настоящие люди. Это такие люди, которые могут пойти туда, Не Знаю Куда, и принести оттуда то, Не Знаю Что.

И все это, заметьте, годами! И все это, заметьте, десятилетиями!

И в стужу, и зной, и по колено в грязи, в слякоти, в промокающей одежде, в плохих ботинках, в худых шинелях. Все это ночами, без сна и отдыха, без продыха, бегом.

Сколько раз они горели заживо, тонули, гибли, задыхались, а потом, на смену им приходили другие, которые тоже тонули, гибли, задыхались.

Некоторых награждали, некоторых - посмертно, а кого-то и вовсе не награждали, забывали, а от кого-то отказывались, говорили: «Это не наши!»
Славные они ребята, должен вам сообщить.