Это было лет семь назад. Мы встречали Эрика в морском порту. Мы – я и мой брат Сережа на своих белых «Жигулях» самой модной лет двадцать назад модели. Эрик – шведский издатель философской литературы, огромного роста, большой любитель виски и Достоевского. Как раз к Достоевскому мы его и повезем. Там нас будет ждать Коля, который все знает про Раскольникова, старушку и топор.

Видите ли, не только шведы просят нас показать им то место, где у Достоевского тюкнули старушку, нас об этом просили и голландцы, и норвежцы. Так что у нас все отработано – Коля стоит наготове и держит тот самый топор. А еще он покажет сарай и дом, где все и происходило. Эрик уже выпил своего виски, так что в Серегины «Жигули» он влезает с трудом.

– Ретро? – спрашивает он, имея в виду возраст «Жигулей». Эрик неплохо говорит по-русски.

– Еще какое! – говорю ему я, – Сереге несколько раз предлагали поменять на иномарку, но он отказывается. Привык. Да и стоит сегодня такой образец до десяти тысяч долларов.

Серега кивает. Ему это все нравится. Эрик кивает тоже. Он любит старину.

Сцепление в нашем ветеране совершенно не убиваемое и переключается оно с жутким скрежетом. Эрик кивает еще раз, мол, уважаю, и мы трогаемся.

Едем мы с Васильевского острова, Эрик глазеет по сторонам – он в Питере впервые.

Через несколько минут он спрашивает:

– У вас сейсмоопасная зона?
– Что? – не понял я, и Эрик мне тычет в ямы на шоссе.

Нам не везет, дорога, как после бомбежки. Всюду ямы и лопнувший асфальт. Надо что-то говорит о великом городе, я не знаю что, но тут меня понесло.

– Да! – говорю, – Очень сейсмоопасная. Всюду же болота, а они когда подсыхают, то уровень воды понижается, образуются пустоты и, как только происходят небольшие толчки, так и лопается асфальт.
– А часто трясет?
– Почти каждый день! (меня теперь не остановить)

Мы не проехали и пятисот метров, как натыкаемся на настоящую аварию: прямо посреди дороги из ямы провалившегося асфальта бьет вверх фонтан горячей воды, вокруг суетятся какие-то люди, милиция огораживает это место, мы сворачиваем.

– Гейзер? – спрашивает Эрик.
– Ну! – говорю я. – Разлом в тектонических плитах. А магма поднимается снизу и встречается с нашими плывунами. У нас тут плывуны. Воды под замлей много. Когда магма натыкается на плывун, воды вскипает и устремляется наверх. Вот и получается гейзер.
– Я видел такие в Исландии! – не унимается Эрик.
– Абсолютно такие же!
– Вы можете отапливать этим дома.
– Можем. Но пока отапливаем только улицы.

Свернули, слава тебе Господи!

Вдоль бордюра какие-то уроды выстроили двадцать пивных бутылок – до мусорки им, видно, было не донести!

– А это что? – интересуется Эрик.
– Это у нас акция в городе проходит, – говорю ему важно, – Сбор бутылок. Их вот так ставят, а потом едет специальная машина и собирает.
– Две машины, – вступает в разговор мой молчаливый брат Сережа, ему видимо, хочется мне помочь,
– Одна собирает светлые бутылки, а другая – темные.

Эрик понимающе кивает. А жара в Питере стоит великая, на небе ни облочка, Серега давно открыл окна, но все равно жарко. И пыль столбом.

– Очень пыльно, – замечает Эрик.

А тут я говорю:

– А это не наша пыль!
– То есть?
– Это пыль с Аравийского полуострова!

Даже Серега обернулся на меня с уважением.

– Видишь ли, Питер же город особенный, и лежит он в особенном месте. Здесь роза ветров (да прости мне эта роза), уложена так, что образуется коридор, по которому, при высокой температуре воздуха, до нас доходят самумы с Аравии!

Эрик слушает с возрастающим интересом.

И вот мы сворачиваем на улочку, и сразу за поворотом видим, как из ближайшего подвала валит пар, а вся стена самого здания – будто осколками побита.

– Гейзер? – замечает Эрик.
– Нет! – отвечаю я, – Эта сторона улицы особенно опасна при артобстреле. В Питере еще с войны осталось много снарядов. Вот они и летают иногда. Самопроизвольно.

Серега чуть не пропустил поворот. Он уже не может. Давится.

Эрик смотрит на меня долго, потом говорит:

– Юмор, Саша?
– Конечно, юмор! – говорю ему я.

А вот мы уже и по Невскому едем.

Скоро и до Достоевского доберемся.

Там нас уже заждался наш Коля.

С топором от Раскольникова.

Трудных лет немая боль
Ты побудь еще со мной

Цинизм? Это обезболивающее. Это когда болит, болит, болит, а потом – цинизм.