Некоторые размышления Покровского из "Бортового журнала - 6". Восьмая часть.

«В этом деле нет никакого другого искуса, кроме того искуса, что уже был. Словом, борьба, обращаю ваше внимание на глубинное значение этого слова, борьба, господа, предстоит нам нешуточная. Борьба с тем самым злом, неотъемлемой частью которого мы с вами и являемся. Многие канут. Многие останутся без ничего. Но надо, господа! Надо начинать! Не надо слез! Не надо того, что называется муками! Все…» – и дальше речь оборвалась. Автор скончался.

То была речь о коррупции.

Разъятие плоти хорошо только в том случае, ежели то плоть чиновника.

И не любознательности ради, а только лишь в поисках истины.

Я убежден, что истина скрывается от нас именно там.

Сердце мое окончательно установилось на своем месте, когда я услышал о том, какие меры принимаются для спасения России.

Я давно убежден, что Россию надо спасать. И делать это надо постоянно с благородным выражением лица.

Трудно себе представить иное выражение, когда дело касается любезного Отечества, и все-таки, на секунду я себе его представил.

Ну, что тут сказать, мерзость, господа, мерзость.

«Как же это? Что это? Не прерывайте меня! Дайте же мне сообразить! Как это «у нас ничего нет своего?» – «Так!» – сказали мне, после чего что-то упало у меня в грудях.

«Да не уж-то?» – сказал я себе. – «Уж-то!» – сказали мне и рассыпались в прах.

То была сцена из «Макбета».

При жизни Шекспира игральный вариант.

Рекомендация молодой девушке, приславшей мне письмо: «Слово «респект» режет ухо старым козлам, интересующимся молодыми девушками. Может, «решпект» писать? Я даже не знаю. Не то, чтобы я за чистоту русского, э-м… языка, нет. Русский язык, э-м… не нуждается ни во мне, ни в прочих очистителях. Он сам очистится. Со временем. Как ручей, оставленный в покое. Что-то останется, но сгладится. Люблю его. Вкусный.

А в «Бортовом журнале» я пишу все короткое, замаскированное под доброжелательность.

Глупость не свойственна нашим правителям. Им свойственна мудрость. Она в каждом слове, а также в каждом предложении, обращении, заявлении, уверении, подведении, опровержении. Она видна даже в недомолвках, в паузах, в запятых, в позах, в поворотах, в наклонах. Она во всем.

Если б они при этом еще и головой трясли, то она была бы и в тряске головой.

Представим себе на секунду, что у всех них выросли крылья. На манер ангелов. Белые такие – перышко к перышку. И они с этими крыльями проводят все время, потому что их никак не снять, не отстегнуть. И заседания они проводят с крыльями, и в Думе выступают. Здорово.

Особенно все это хорошо смотрится в общественном туалете, при попытке оседлать унитаз.

Некоторые почетные граждане нашего города извинились перед еще более почетными.

Как это случилось?

Видите ли, эти почетные граждане поставили свои подписи под письмом, в котором говорилось, что в нашем городе разрушаются старинные здания; но потом, когда им объяснили, что на месте тех самых старинных зданий, что на непросвященный взгляд обывателя, так безжалостно истребляются, будут построены точь-в-точь такие же здания, но из современных материалов, они – те почетные граждане, как и примкнувшие к ним – отозвали свои подписи под тем письмом и принесли свои глубокие извинения.

Здорово!

У меня трижды отнимали Родину. 20 лет я защищал Советский Союз – нет теперь Советского Союза.

А потом у меня отняли город Баку – родился я там. Красивый, между прочим, город – выперли в один миг.

А теперь у меня отнимают Петербург.

По кусочку.

По чуть-чуть.

То сквер исчезнет, то старинная ограда сменится блистательным новоделом.

В этом городе жил мой прадед – профессор медицины.

Здесь жила моя прабабушка – урожденная княжна Вяземская.

И еще один мой родственник здесь долгое время жил – князь Вяземский Петр Андреевич.

Нет, нет, мне не нужны титулы, и даже на родство с Петром Андреевичем я не претендую.

Я претендую на родство с этим городом, с камнями его мостовой. Тут мои предки кровь свою лили.

Тут Пушкин написал: «Твою погибель, смерть детей, с жестокой радостию вижу…», а Лермонтов – «Вы, жадною толпой стоящие у трона…»

Тут столько всего было.

Тут Гоголь писал свой «Невский Проспект», а Карл Брюллов – портреты. На них удивительно одухотворенные лица.

Я живу тут 21 год.

Я родился в Баку, я защищал огромную страну и потом меня – бездомного – этот город принял.

Я люблю этот город. Я люблю даже его торжественную мрачность, его нелюдимость, и даже то, что он совсем не нуждается в своих жителях.

Но я в нем нуждаюсь. Я нуждаюсь в нем все время, каждый день, каждый миг.

Мне нужны его проспекты, его шпили, его небо, его купола.

Мне нужны его летящие в небесах ангелы, и то, что выше них не должно быть никаких зданий, потому что над городом – так задумал великий Петр – вместе с ангелами реет сам Бог.

Мне нужны его улицы, дворцы, дома, парки, сады.

Мне нужен мой тополь. Ему было 125 лет, и он рос перед окнами дома, в котором я сейчас живу. Это был сильный, здоровый тополь – ни одной червоточины.

Его срубили ночью.

Как украли.

Срубили, расчистили под пустырь и ставят теперь на этом месте бетоностекляшку.

Мне не нужны лубочные кирпичи Петроградской крепости и пыль от строительства бесконечных торгово-развлекательных комплексов.

И мне не надо, чтоб кто-то сначала разваливал до основания старинное здание, а затем на его месте поставил железобетонную основу, на которую потом будет наложен грим «с точь-в-точь с такими же барельефами».

Вы мне оставьте кирпичи. Там каждый кирпич с фамилией. Люди строили этот город и гордились тем, что они его строят. Они писали на кирпичах свои фамилии с буквой «ять». Это именные кирпичи.

Те кирпичи и через сто лет не берет электродрель – ломаются сверла.

И к этим кирпичам они готовили специальный раствор. На совесть. Они клали кирпичи на совесть.
И вода в подвалах у них стояла только во времена наводнений, а не так, как сейчас.

Они хотели остаться в памяти потомков.

И они остались.

А теперь эту память – бульдозерами.

Страна непуганых. А все, что не пугано, то растет.

Чиновников – как вшей на тифозном.

Если верхний клык в челюсти не встречает сопротивление нижнего – ну, нет его, это нижнего, вырвали – то и выдвигается он из челюсти, превращаясь в клык Бабы-Яги.

А бабушка все прихорашивается и на смотрины всё ходит, на красоту свою намекая.

И в балах участвует, порхать все пытается в атласе, да в парче заморской.

И речи умные говорит – не зря хлеб-то кушаем.

Но как не старается бабушка, а все одно – клыки-то торчат. Ведьма.

А ведьма – потому что ведает что творит.

Страна ведьм.

Им тут конца не видно. Обложили. Племя. Это то племя, которому не хочется говорить: «Здравствуй!» Ему хочется сказать: «Сдохни!»

Мозг мой воспламеняется от одной только мысли о наших несомненных успехах.

И сейчас же рисуются картины будущего – все женщины идут по полю, в сарафанах, а мужчины с косами, в рубахах навыпуск.

Под картиной надпись: «Кризис во благо».

«Бедняга жил в темноте!» – так и напишут на его могиле. Я бы хотел, чтобы эта надпись украшала каждую могилу каждого члена Законодательного собрания.

Не знаю, подлинно не знаю, зачем я в общениях отметаюсь.

Ведь я же тут. Весь. Абсолютно. Я же…

Но новому начальству видней…

Оно-то – ого-го-го – новые виды имеет. И виды эти… Отечество… господа… тризна… Отчизна…

И только, и делов-то, что приказать, а я-то…Мне скажи только: «Ну, что, старик, готов!» – а я: «Готов, ваше сиятельство!».

С тем бы и полетели.

На хер.