Пришел я как-то с автономки и, надо же, сразу в отпуск.

Нет, сначала в Хосту в санаторий, подлечить раны, полученные в морях, а потом… Воображение рисовало беспечную жизнь – лето, берег родного моря, фрукты-ягоды – красота. Упаковали чемоданы, договорился с товарищем, который должен был отвезти нас с женой в аэропорт, как вдруг, вечером, стук в дверь.

– Там рассыльный, тебя спрашивает. – Жена в панике.

Рассыльный – это матрос, который приходит к тебе, когда ты его не ждешь, и ничего хорошего он тебе не сообщает. Самое безобидное, что он может тебе сказать – это что поднялся ветер, надо быть на корабле. Иначе без тебя сорвет ракетоносец к едрене фене и унесет в море. Поэтому отношение к рассыльному, когда видишь его за дверью, как к старухе с косой. Вот она пришла родимая.

– Вас флагманский срочно вызывает. – сообщил он мне и испарился.

Быстро оделся и бегом в базу. По дороге, пытаюсь догадаться на какой ляд я понадобился флагманскому. Ничего путного на ум не лезет. Прихожу. Флагманский Слава Стехин печально на меня смотрит.

– Тут такое дело, понимаешь, Вазик уехал в Москву, ему открытка пришла на автомобиль, а корабль их в море на контрольный выход идет через час. Он сука, телеграмму прислал, что в Москве ему плохо стало, с желудком что-то, приедет через неделю. Кроме тебя в дивизии никого живых нет. Придется сходить за него, – на одном дыхании выпаливает он мне, и в глазах моих темнеет.
– Михалыч. Это как же так? Кто-то обосрался, а я отдувайся, у меня же путевка горит! – начинаю понимать весь ужас происходящего.
– Ничего не поделаешь, придется идти. Давай звони жене, пусть едет, ты попозже подъедешь.

Суки, суки все. Иду на чужой корабль, как на плаху. Издалека вижу буксиры уже толкаются у пирса. Залетаю по трапу на корпус. Сверху комдив наш машет мне рукой:

– Химик, давай быстрей, сынок.

В гробу я видел такого папашу, заботливый ты наш.

Десять дней морей прошли, как в кошмаре – чужая техника, чужой подчиненный состав. Подводники знают, что это такое.

Не было, наверное, и минуты, чтобы я не ругал безбожно коллегу своего Вазгена. Только мысль, что все это когда-то закончиться успокаивала меня. Наконец-то пришли. Выскакиваю наверх чуть ли не после комдива.

О, ужас, нет его подлеца, только Слава Стехин стоит на пирсе, виновато потупив глаза. Что- то докладывает комдиву. Оба смотрят на меня как на жертвенного барана.

– Сынок, ты иди сейчас домой, а через три дня придется идти тебе в автономку. Подвел нас Амбарцумян. Ну, я ему покажу. Я ему… – комдив что-то там говорил еще про яйца Вазгена, про шкуру наизнанку, но я его не слушаю, у меня слезы на глазах.

Три дня я надеялся на чудо, но оно не произошло, и я ушел снова на три месяца в море. Когда буксиры оторвали корабль от пирса, через толщу железа и воды я почувствовал, как Вазген, спрятавшись за соседней сопкой, показывает мне свой язык.

И от мысли этой на душе моей черви танцевали рок-н-ролл.